Горбун

– Если у вас нет для недоверия мотивированных причин, то… – начал он.

– Причин? – прервала его принцесса. – Мое сердце холодно, глаза сухи, руки неподвижны. Разве это не причина?

– Дорогая госпожа, если у вас нет других причин, то я, (честно признаюсь), вряд ли смогу изменить единодушное мнение света.

Аврора де Келюс затравленно озиралась.

– Ну вот, видите сами теперь, что я не ошибся, – шептал кардинал на ухо герцогу де Мортемару. – У нее в голове воробышек чирикает.

– Сиятельные господа! – в отчаянии воскликнула принцесса. – Значит, вы меня уже осудили?

– Не волнуйтесь так, мадам, успокойтесь, – сказал президент Лауманьон. – Те, кто находятся в этой зале, вас уважают и любят, все до единого, и, в первую очередь, его сиятельство принц, чье имя вы носите.

Принцесса опустила лицо. Лауманьон продолжала с легким укором.

– Совет не намерен и не имеет права понуждать вашу волю, мадам. Поступайте, как велит вам совесть. Наш суд не для того, чтобы выносить наказание, а лишь для того, чтобы выяснить истину. Ошибка – не преступление. Но она может иметь тягостные последствия для многих судеб, и в первую очередь для вашей, мадам. Вашим родственниками и друзьям будет за вас обидно, если вы сейчас ошибетесь.

– Ошибусь! – повторила принцесса. – О, да, в моей жизни я часто ошибалась; что же, если больше некому меня защитить, то я сделаю это сама. У моей дочери должно находиться свидетельство о ее рождении.

– Свидетельство? – переспросил президент де Лауманьон.

– Свидетельство, на котором есть подпись мсьё де Гонзаго; два листа, вырванных из регистрационной книги в приходской церкви деревни Таррид. Вырванных моими руками, господа!

«Вот это я и хотел узнать», – подумал Гонзаго и затем в голос прибавил:

– Это свидетельство у нее будет.

– Значит, сейчас у нее его нет? – тут же отозвалась Аврора де Келюс.

После ее восклицания в зале начался шум.

– Уведите меня! Уведите меня! – сквозь слезы взывала донья Круц.

От этих жалоб в душе принцессы что-то дрогнуло.

– Боже! – прошептала она, поднимая глаза к небесам. – Если я отвергну свое дитя, это будет страшное злодеяние. Господи Всемогущий! Молю Тебя, вразуми!

Внезапно лицо ее осветилось, а по телу пробежала дрожь. Она взывала к Богу. И вдруг до нее донеслись слова, которые никто кроме нее не услышал. Этот раздавшийся за портьерой таинственный голос, будто отвечая на ее мольбу ко Всевышнему, произнес девиз Невера:

– Я здесь!

Чтобы не упасть принцесса оперлась на руку кардинала. Она боялась повернуть лицо туда, откуда прозвучали слова. Ей казалось, что голос доносился с неба. Гонзаго, удивленный внезапной в принцессе переменой, решил нанести последний удар.

– Мадам, – воскликнул он. – Вы взываете ко Вседержителю. Я почувствовала, что он вам ответил. При вас витает ваш добрый ангел, – он оградит вас от ошибки. После долгих лет страданий, которые вы переносили с таким достоинством, не отвергайте своего счастья. Не думайте о руке, возвращающей ваше бесценное сокровище. Я ничего с вас не требую взамен. Прошу лишь об одном, взгляните на ваше дитя. Вот оно дрожит перед вами, убитое суровым приемом родной матери. Прислушайтесь к своему сердцу, мадам, к голосу своей совести. Они вам подскажут верный ответ.

Принцесса посмотрела на донью Круц.

Гонзаго убежденно продолжал.

– Теперь, когда вы ее увидели, заклинаю вас небесами, ответьте: это ваша дочь?

Принцесса не могла ответить сразу. Невольно она чуть развернулась к портьере. Тот же голос тихий, но ясный, слышимый только ею произнес:

– Нет.

– Нет! – громко повторила принцесса и осмелевшим взглядом осмотрела присутствовавших. Она больше не боялась. Кто бы ни был сей таинственный скрывавшийся за шторой советчик, она ему верила, верила потому, что он в союзе с ней противостоял Гонзаго, и потому что он претворял в жизнь то, что было начертано карандашом на полях часослова. Там было написано: «Вспомните девиз Невера». Таинственный голос, прежде всего произнес его: «Я здесь!»

В зале поднялся шум. Больше других возмущались Ориоль и Жирон.

– Многовато. Вы переусердствовали, – сказал Гонзаго, рукой утихомиривая не в не разбушевавшуюся роковую гвардию, и затем громче:

– Человеческое терпение не беспредельно. В последний раз, обращаясь к мадам принцессе, повторяю. Чтобы отрицать очевидное, нужно иметь причины, причины весомые и уважительные.

– Увы! – негромко ответил на его реплику кардинал. – Я говорил ей то же самое! Но что поделаешь, – если уж женщина что-нибудь себе втемяшит…

– Итак, причины, – продолжал Гонзаго. – У вас они есть, мадам?

– Да, – раздалось из-за портьеры.

– На, – в свою очередь, ответила принцесса.