Горбун

Всем известно, как порой портят свое зрение юные особы, работая иглой или пером в часы, когда темнеет. Вот и сейчас, невзирая на сумерки, девушка быстро строчила гусиным пером. Последние лучи угасающего дня, пробивая чисто вымытые оконные стекла, (занавески были высоко подняты к карнизам), освещали ей лицо, – так что мы можем в общих чертах описать ее внешность.

Прежде всего, это лицо, казалось, постоянно согревает улыбка, – она читалась в каждом едва уловимом его движении, даже тогда, когда губы не были раскрыты. Каждая черта ее облика будто была создана, чтобы радовать глаз: высокий ровный гладкий, как у ребенка лоб, аккуратный точеный нос с чуть розовеющими закрылками ноздрей, тонкие и вместе с тем мягкие цвета зрелой вишни губы, огромные подернутые мечтательной дымкой глаза под длинными шелковистыми ресницами. Если бы не ее задумчивый взгляд, вряд ли можно было бы, не смотря на внушительный рост, ее принять за взрослую девушку, так нежна была ее кожа и так тонка талия. Когда она находилась одна, то поза ее была исполнена какого-то труднообъяснимого, хрупкого целомудренного томления. Если судить по внешности о ее натуре, то главной чертой в ней была кротость. Но в глубине ее обрамленных высоко взметнувшимися черными бровями зрачков можно было заметить спокойное величавое бесстрашие некой высшей мудрости, (качество, которым редко обладают люди в юном возрасте). Темные с каштановым отливом волосы, такие густые, что, казалось, оттягивают своей тяжестью голову, укрывали ей плечи и шею, создавая вокруг лица причудливый волнистый ореол.

Есть на свете женщины, которых любят страстно, но всего один день. Встречаются и иные, – к ним можно испытывать долгую нежную привязанность, в которой нет места пылким порывам. Эту же можно было горячо любить и обожать постоянно в течение всей жизни. Она была истинный ангел, оставаясь женщиной.

Имя девушки скрывалось от соседей, по причине чего госпоже Франсаузе и Жану Мари Беришону было запрещено его произносить. Но читателю мы его конечно откроем. Ее звали Аврора. Для светской барышни имя несколько вычурное, для деревенской девушки с красными мозолистыми руками или для пожилой дамы с трескучим дрожащим голосом комически нелепое. Но для натуры утонченной поэтической оно, как изящная диадема, украшающая ее внутреннюю изысканность. Имена так же, как духи и драгоценности, – кого то возвеличивают, а кого-то превращают в посмешище.

В комнате она была одна. Когда сумерки окутали кончик пера, она перестала писать и погрузилась в мечты. Доносившийся с улицы шум голосов публики, спешившей на бал в Пале-Рояль, ее совершенно не тревожил. Она запустила стройную белую кисть в волосы и чуть запрокинула голову, глядя в небеса. Казалось, она возносит молчаливую молитву. Она улыбалась Всевышнему. Потом на ее чело набежала тень, а из глаз прозрачными жемчужинами скатились две слезинки.

– Как долго его нет! – пробормотала она и, собрав в стопку разбросанные на столе листы, сложила их в шкатулку, после чего ее укрыла под подушку в изголовье кровати.

– До завтра! – попрощалась она с листками, будто с задушевной подругой, потом опустила занавески на окнах и, взяв гитару, извлекла несколько аккордов. Она ждала его. Сегодня она перечитала листки, которые теперь лежали в шкатулке. Увы, у нее было достаточно времени, чтобы читать. На этих страницах была записана история ее жизни, по крайней мере, так, как она сама ее помнила и понимала. Это была история ее взрослевшего чувства, история ее сердца.

Зачем она все это написала? Первые же строчки рукописи отвечали на этот вопрос. Там говорилось:

«Ждала целый день. Надвигается вечер. Я по-прежнему одна. Начинаю писать.

Зачем? Для него? Нет. Первое, о чем я думаю, это, чтобы мои записки не попали к нему. Не хочу, чтобы он увидел эти листки, в которых я без остановки говорю о нем. Почему? Не знаю. Трудно объяснить».

«Счастливы те, у кого есть близкие подруги, с которыми можно поделиться всем, что накопилось в душе: горем и радостью. Я одна, совсем одна. У меня нет никого, кроме него. Когда его вижу, я замолкаю, будто немая. Что мне ему сказать? Он никогда ни о чем не спрашивает и ничего от меня не требует».

«И все-таки перо я взяла не для него, чтобы забавлять себя самое. Я не написала бы, если бы не надеялась, что когда-нибудь он это прочтет, либо, пока я жива, либо после моей смерти. Мне кажется, что я умру молодой. Я этого не желаю. Боже упаси! Однако если я умру, он будет меня жалеть и оплакивать. А моя душа будет жалеть его, взирая на него с небес. И может быть оттуда с недоступной живому высоты я смогу, наконец, разглядеть все, что кроется в глубине его сердца. Подумав об этом, я захотела умереть».

«Он мне сказал, что мой отец умер. Моя мать должно быть жива. Матушка, я пишу для вас. Мое сердце все без остатка отдано ему. Но оно принадлежит также и вам. Удивительно. Кто бы мог объяснить это? Может быть, у меня два сердца?»