Горбун, Или Маленький Парижанин

— Когда его высочество регент, который был в спальне вместе с принцессой Палатинской[44], раздвинул занавеси полога и юный Людовик открыл глаза, еще затуманенные сном, нам показалось, что взошла заря.

— Розовоперстая заря! — бросил неисправимый Шаверни.

Почему-то ни у кого не появилось желания приструнить его.

— Наш юный король, — продолжал Гонзаго, — протянул руку его королевскому высочеству, а потом, заметив меня, молвил: «А, принц! Доброе утро! Недавно вечером я видел вас на Аллее Королевы в окружении вашего двора. Вам придется отдать мне господина де Жиронна, он великолепный наездник».

Жиронн прижал руку к сердцу. Остальные поджали губы.

— «Мне очень нравится также господин де Носе, — продолжал пересказывать собственные слова его королевского величества Гонзаго. — И господин де Сальданья тоже. В бою он, наверно, непобедим».

— О нем-то зачем? — шепнул на ухо Гонзаго Шаверни. — Его же здесь нет.

И правда, со вчерашнего вечера никто не видел ни барона Сальданью, ни шевалье Фаэнцу. Не обращая внимания на замечание, Гонзаго продолжал:

— Его величество говорил со мной о вас, Монтобер, о вас, Шуази, и о других тоже.

— А его величество, — вновь не выдержал маленький маркиз, — соблаговолил отметить изящные и благородные манеры господина де Пероля?

— Его величество, — сухо ответил Гонзаго, — не забыл никого, кроме вас.

— Так мне и надо! — промолвил Шаверни. — Это для меня наука!

— При дворе уже знают о вашем предприятии с рудниками, Альбре, — не останавливался Гонзаго. — «А знаете, про вашего Ориоля, — сказал мне, смеясь, король, — мне говорили, что скоро он станет богаче меня».

— Какой ум! Какой государь будет у нас!

Всех обуял восторг.

— Но все отнюдь не кончилось словами, — с приятной и лукавой улыбкой промолвил Гонзаго. — Объявляю вам, друг Альбре, что вам будет подписана концессия.

— И это, разумеется, вашими стараниями, принц! — воскликнул Альбре.

— Ориоль, — повернулся Гонзаго к толстяку, — вы возводитесь в дворянское достоинство и можете повидаться с д’Озье насчет вашего герба.

Кругленький откупщик так раздулся от гордости, что казалось, вот-вот лопнет.

— Ориоль, — обратился к нему Шаверни, — ты до сих пор был в родстве со всей улицей Сен-Дени, а теперь стал родичем короля. Кстати, вот тебе герб: на золотом фоне три лазурных чулка, два и один, а над ним пылающий ночной колпак, и девиз: «Utile dulce»[45].

Все, кроме Ориоля, посмеялись. Ориоль явился на свет на углу улицы Моконсейм в лавке, где торговали чулками и прочим подобным товаром. Сбереги Шаверни эту шутку до ужина, она имела бы бешеный успех.

— Вы, Навайль, получаете просимую вами пенсию, — продолжал Гонзаго, это живое воплощение провидения, — а вы, Монтобер, патент.

Монтобер и Навайль пожалели о том, что смеялись.

— Вы, Носе, завтра поедете в королевских каретах в свите его величества. Жиронн, о том, чего я добился для вас, я сообщу, когда мы останемся с вами наедине.

Носе был доволен, а уж Жиронн — тем паче.

А Гонзаго все длил перечень благодеяний, не стоивших ему ничего, называя поочередно все имена. Даже барон фон Батц и тот не был забыт.

— Подойди ко мне, маркиз, — сказал наконец он.

— Я? — удивился Шаверни.

— Ты, ты, балованное дитя!

— О, кузен, я знаю свою судьбу! — дурашливо произнес маркиз. — Все мои юные соученики, которые послушно вели себя, получили satisfecit[46]. А самое меньшее, что грозит мне, быть посаженным на хлеб и воду. Ах, — воскликнул он, стукнув себя кулаком в грудь, — признаю, я вполне заслужил это.

— На утреннем приеме был господин де Флери, воспитатель короля, — сообщил Гонзаго.

— Естественно, — заметил маркиз, — такова его должность.

— Господин де Флери строг.

— Такова его обязанность.

— Господин де Флери узнал про историю, которая у тебя произошла в монастыре фейанов с мадемуазель де Клермон.

— Ой! — ойкнул де Навайль.

— Ой! — подхватил Ориоль с товарищами.

— И ты, кузен, не дал отправить меня в изгнание? — полуутвердительно спросил Шаверни. — Премного благодарен.

— Речь, маркиз, шла вовсе не об изгнании.

— А о чем же тогда, кузен?

— О Бастилии.

— Значит, ты спас меня от Бастилии? Стократ благодарен!

— Я сделал более того, маркиз.

— Более, кузен? Мне, видно, придется пасть пред тобою ниц?

— Твои земли в Шанейле были конфискованы при покойном короле?

— Да. Когда отменили Нантский эдикт[47].

— Они приносили хороший доход?

— Двадцать тысяч экю, кузен, и я продался бы дьяволу даже за половину этой суммы.

— Твои земли в Шанейле возвращены тебе.

— Правда? — воскликнул маленький маркиз, потом, протянув руку Гонзаго, с самым серьезным видом произнес: — Что ж, слово сказано, я продаюсь дьяволу.

Гонзаго нахмурил брови. Его приспешники только ждали знака, чтобы возмущенно завопить. Шаверни обвел их презрительным взглядом.

— Кузен, — тихо заговорил он, выделяя каждое слово, — я желаю вам только счастья. Но если настанут дурные дни, толпа, окружающая вас, рассеется. Я никого не оскорбляю, таково правило, но я останусь с вами, даже если буду один.