Горбун, Или Маленький Парижанин

— Господа, — продолжал Гонзаго, — я перехожу к обстоятельствам, ставшим причиной того, что вас созвали сюда. Выходя за меня замуж, ее светлость принцесса объявила, что состояла в тайном, но законном браке с покойным герцогом де Невером. При сем она законным образом удостоверила наличие дочери, рожденной от этого супружеского союза. Письменные доказательства отсутствовали: из церковной книги были вырваны две страницы, так что никаких записей об этом не было, и я вынужден еще раз повторить, что только господин де Келюс мог бы пролить некий свет на сей счет. Но до конца жизни господин де Келюс хранил молчание. А ныне никто не в силах получить ответ, вопрошая его могилу. Так что мы должны основываться на священническом свидетельстве дона Бернара, капеллана церкви замка Келюс, собственноручно удостоверившего первый брак и рождение мадемуазель де Невер на полях акта, которым вдове герцога де Невера дается мое имя. Мне хотелось бы, чтобы госпожа принцесса соблаговолила подтвердить мои слова.

Все, только что сказанное Гонзаго, ни в коей мере не расходилось с истиной. Аврора де Келюс молчала. Однако кардинал де Бисси наклонился к ней, поднялся и сообщил:

— Госпожа принцесса не оспаривает сказанного.

Гонзаго поклонился и повел речь дальше:

— Ребенок исчез в ночь, когда было совершено убийство. Вы, господа, знаете, какие безмерные запасы терпения и любви кроются в сердце матери. В течение восемнадцати лет единственной заботой госпожи принцессы, ее вседневным и всечасным делом были поиски дочери. Но я обязан сказать, что до сих пор розыски госпожи принцессы оставались безрезультатными. Не обнаружив никаких следов, никаких свидетельств, госпожа принцесса нисколько не продвинулась по сравнению с первым днем.

И Гонзаго опять бросил взгляд на жену.

Аврора де Келюс сидела, воздев глаза к небу. Они были полны слез, но Гонзаго тщетно искал в них выражение отчаяния, какое должны были вызвать его последние слова. Удар не попал в цель. Почему? Гонзаго почувствовал страх.

— И теперь, господа, мне придется, — призвав на помощь все свое хладнокровие, заговорил он, — хотя я этого не терплю, повести речь о себе. После того как я женился, а произошло это в царствование покойного короля, Парижский парламент по требованию покойного герцога д’Эльбёфа, дяди с отцовской стороны нашего несчастного родственника и друга, на совместном заседании всех палат вынес постановление, по которому на неопределенное время (за исключением пределов, установленных законом) приостановил мои права на наследство де Невера. Это было сделано, дабы защитить интересы малолетней Авроры де Невер, ежели она еще жива, и в мои намерения вовсе не входило оспаривать его. И тем не менее, господа, постановление это стало для меня причиной глубокого и неутолимого несчастья.

Внимание собравшихся удвоилось.

— Слушайте! Слушайте! — раздалось с малых скамей.

Гонзаго взглядом дал понять Монтоберу, Жиронну и компании, что наступил критический момент.

— Я был еще молод, занимал высокое положение при дворе, был богат, даже очень богат. Благородство моего происхождения никто не мог подвергнуть сомнению. Жена у меня — сокровище красоты, ума и добродетели. Но как, спрашиваю я вас, избегнуть тайных, трусливых ударов зависти? В одном отношении я был уязвим, у меня была ахиллесова пята! Постановление парламента поставило меня в ложное положение в том смысле, что иные низменные, подлые души, для которых корысть является единственной побудительницей, могли счесть, что я должен желать смерти малолетней дочери Невера.

Прозвучало несколько в меру возмущенных выкриков.

— Что поделаешь, господа, — продолжал Гонзаго, прежде чем господин де Ламуаньон призвал нарушителей к порядку, — таков свет. Нам его не изменить. У меня есть интерес, материальный интерес, следовательно, я должен питать какие-то тайные замыслы. У клеветы была прекрасная возможность ополчиться на меня, и она воспользовалась этой богатой возможностью. Меня отделяет от огромнейшего наследства одно-единственное препятствие. Значит, надо его устранить! И что тут может значить долгий ряд доказательств моей безукоризненной жизни? Меня подозревали в самых коварных, самых бесчестных намерениях. Пошли слухи (я обязан сказать совету все) о холодности, недоверии и чуть ли не враждебности между госпожой принцессой и мною. В доказательство приводили убранный крепом портрет, что украшает уединенную обитель этой святой женщины, противопоставляли живого мужа мертвому супругу и, если воспользоваться затасканным словом, ничтожным словом, которым определяется счастье малых, но которое, увы, как бы неприложимо к нам, кого называют великими мира сего, всячески омрачили мой брак!

Гонзаго сделал ударение на последнем слове.