Гордая птичка Воробышек

— Мм, какая же ты сладкая, моя девочка… Когда-то, когда я был сопливым восьмилетним мальчишкой и жил в интернате, мой учитель кунфу любил наказывать своих учеников ударами по лицу. И это не были просто пощечины, от этих ударов звенела голова, текли слезы и закипала от стыда и унижения кровь. Очень нескоро, но я научился избегать их, а после и вовсе не допускать. Когда я стал старше и однажды смог победить учителя, я поклялся, что больше никто и никогда не ударит меня в лицо… если только я сам не позволю. Сегодня я хотел, — он вновь толкается в меня, а я падаю лбом на его плечо и крепко обнимаю за шею, — но эта клятва выше меня, птичка. Когда-то я имел неосторожность рассказать о ней Матвею, с тех пор он меряет мои бои степенью кулачных отметин на лице.

— Я больше никогда, никогда не хочу испытывать страх за тебя, Илья! Никогда! Я знаю, что прошу многого, но это всегда будет со мной, понимаешь?

— Женька! Женечка, я виноват! — он вдруг так целует меня, так крепко прижимает к себе, что на глаза невольно наворачиваются слезы. — Я дурак, но я не мог сам справиться. Не исчезай из моей жизни, никогда! Теперь, когда я знаю, что ошибался, я все равно найду тебя, найду!

Мы любим друг друга вот так — запросто и без удобств, до скорого рассвета, и когда он наконец наступает, когда горизонт над бескрайней степью прожигает огненно-пурпурная полоса восходящего солнца, Люков тихо шепчет в мой висок, давно набросив на мои плечи свою куртку и пригрев на широкой груди:

— Вот и рассвет, птичка. Наш по-настоящему первый рассвет. Ты не исчезла, ты все-таки вернулась ко мне.

* * *

Большой Босс нанимает чартерный рейс, и мы все возвращаемся в свой город в этот же, новый для нас с Ильей, день. На прощание Матвей крепко целует меня в щеку и отвечает на мой взгляд, полный сомнения, добрым укором, в третий раз настаивая на обещании не забывать его самого и не обходить стороной его гостеприимный дом.

— Не отвечай сейчас, Кунсулу, но помни, что я всегда рад видеть вас с Люком у себя в гостях. Тебе нечего делить с моей Анаргуль. Как бы ревниво Гулька не косилась, мой названый сын никогда не посмотрит на нее так, как на тебя, а что же я буду за отец такой, если закрою глаза на счастье единственной дочери…

— Что значит «Кунсулу», Илья? — спрашиваю я Люкова, когда Астана скрывается в плотных ватных облаках под нами, а мы вновь принадлежим только друг другу.

— Это значит «Солнечная». Но для меня, воробышек, ты всегда будешь моей рассветной птичкой.

* * *

В этот раз все по-другому. Я просыпаюсь в своем доме, в своей постели и впервые за эти тоскливые месяцы одиночества вдыхаю воздух полной грудью, улыбаясь наступившему утру.

Она осталась со мной, моя золотоволосая девочка. Я просто не отпустил ее от себя, а она не стала сопротивляться, доверившись моим загребущим рукам, своровавшим ее у привычного для нее мира.

Я просыпаюсь, и мое сердце пропускает бездонный удар и еще один, пока я в панике осматриваюсь по сторонам, не обнаружив воробышка рядом с собой. И только когда я слышу ее нежный голос, разливающийся по квартире тихим журчащим ручейком, ко мне возвращается мгновенно утраченная было способность дышать…

Моя птичка! Рядом! А значит, я могу жить дальше.

На кухне тихо работает телевизор, косой солнечный луч прокрался сквозь задернутые гардины и падает на девчонку, золотя ее кудряшки, лежащие на плечах. Она стоит у стола, в моей футболке и тонких носках, мурлычет под нос знакомую песенку и творит какое-то одной ей ведомое волшебство с горкой муки. Ее пальцы все в белом порошке, даже на щеке виднеется след от муки… Я отхожу от порога кухни, где замер, на время любуясь птичкой, подхожу к ней и прижимаюсь грудью к стройной спине, с удовольствием впитывая в себя пробежавшую по телу дрожь узнавания. С голодом запускаю руки под футболку и медленно провожу ладонями по голым теплым бедрам к маленькому кружевному бикини.

От моего прикосновения и ожидания у птички перехватывает дыхание, но я продолжаю исследовать ее. Мне интересно каждый раз открывать эту девушку — мою девушку — заново.

Я склоняю голову и провожу губами за ухом, жарко выдыхая в ее затылок слова утреннего приветствия. Шепчу, как я за эти несколько часов сна успел соскучиться по своей девочке. Стягиваю шелковую резинку вниз и скольжу пальцами к низу живота…

— Опрокинься на меня, — прошу, притягивая ее к себе и сжимая обнажившуюся в широком разрезе горловины грудь.

— Илья, подожди! У меня же руки в муке! — пробует протестовать она, но под нежным натиском моих пальцев послушно прогибает спину и прижимается к моей груди плечами и затылком.

— Мне все равно. Умница, птичка! Подними ногу, да, вот так… Не спрашивай! — прерываю поцелуем в шею так и не слетевший с ее приоткрытых губ вопрос, оглаживаю колено и опираю его о стол, раскрывая воробышка для себя так, как мне того хочется.

— Илья, — то ли вновь протестует, а то ли уже требует она, и я скольжу пальцами между ее ног, ласкаю губами ее нежную кожу за аккуратным ушком, возвращаюсь и снова скольжу, будоража в ней и в себе урчащее зверем неутоленное желание.