Гордиев узел сексологии. Полемические заметки об однополом влечении

Как ни странно, именно Лев Клейн подсказал, где следует искать решение этого противоречия. В отличие от Кемпера, он не отрицает любовь, а напротив, снисходительно раздвигает её границы: “Высокая любовь, описанная в шедеврах литературы, в жизни редка. Но в обиходе мы называем любовью и менее возвышенные виды чувств. Когда мы говорим "делать любовь", "крутить любовь" и даже "продажная любовь", мы не зря используем тот же термин. В самой высокой любви присутствует плотский элемент, а в самых низменных соитиях нередко просвечивают благородные переживания и теплота чувств”.

Следуя логике Маяковского (“все мы немножко лошади”), Клейн утешает людей тем, что любые формы сексуальности сродни любви. Отвлечёмся от такой явной неувязки: не ведая об эволюции любви, не зная её биологической природы, не видя её неотъемлемых атрибутов, т. е. качеств, присущих лишь ей, а не иным проявлениям сексуальности, Клейн размывает её границы и лишает представление о ней всякого смысла. Но он указал на верный принцип подхода к проблеме: существует континуум чувств, называемых любовью, или отношений, приближающихся к ней. Чем альтруистичнее связь двух людей, чем она избирательнее, тем ближе она к любви. Понимая разницу между любовью и примитивным сексом, следует относиться к ней не как к нереалистическому эталону, а как к вполне достижимой цели, требующей усилий от тех, кто тянется к ней. Ведь биологические предпосылки к избирательности и альтруизму заложены в генетическом коде людей. Человек рождается на свет с нейрофизиологическими структурами, которые при их нормальном развитии, делают его способным к любви.

Один из механизмов, позволяющих реализовать эти врождённые потенциальные возможности – эмпатия, способность угадывать эмоции другого живого существа, человека или животного.

Становление зрелой сексуальности

Человек появляется на свет с врождённым инстинктивным механизмом, позволяющим ему рассчитывать на милосердие и помощь более сильных сородичей. Таков крик ребенка, взывающий к матери и к другим взрослым, когда он испытывает дискомфорт. Подобное поведение оказалось бы гибельным для детёнышей почти всех других видов. Новорождённый зайчонок отползает от места своего рождения и молча дрожит, прижимаясь к земле, чтобы стать незаметным для хищников. Человеческий же младенец от рождения обладает таким эмоциональным криком, который повергает в тревогу всех психически здоровых взрослых. А если понаблюдать в это время за их эмоциональной реакцией и поведением, то становится очевидным, что чувство сострадания имеет врождённую биологическую природу. Детские крики и плач, например, деморализовали научных сотрудников, участвовавших в опыте, поставленном психологом А. П. Вайсом. В ходе эксперимента его участники совершали грубейшие ошибки исключительно потому, что слышали плач ребенка.

С возрастом способность к эмпатии позволяет людям угадывать не только экстремальные эмоции человека, его просьбы о помощи и мольбы о сострадании, но и улавливать самые тонкие нюансы настроения. Этого дара лишены так называемые шизоидные психопаты. Такой дефект психики делает смертельно опасными садистов, абсолютно не способных ни воспринимать альтруистические сигналы другого живого существа, ни испытывать чувство сострадания к кому бы то ни было. Разговор о подобных эмоциональных уродах, из которых выходят серийные убийцы, впереди.

Способность к эмпатии близка к ещё одному очень важному врождённому свойству людей – потребности в избирательном эмоциональном контактировании.

Зачатки этой потребности есть и у животных. Об этом свидетельствуют опыты Гарри Харлоу (Harlow H. F., 1962) с детёнышами обезьян, воспитанными “плюшевыми мамами“.