Гордон Лонсдейл: Моя профессия - разведчик

Сделал я это вечером и тут же лёг спать, но к утру большой разницы в температуре не заметил. Зато к вечеру в камере так потеплело, что я мог читать, сняв куртку. Правда, весной стало нестерпимо жарко, и мне пришлось завесить большую часть отдушины газетой. Когда меня переводили в другую камеру, я отмечал новоселье тем, что чистил отдушину, и жизнь становилась более сносной.

Но была область тюремного быта, усовершенствовать которую мне было не под силу. Тут уж я ничего поделать не мог. Областью этой была кухня, а она оказалась ужасной, ибо еда в тюрьме (Её Величества, конечно!) была под стать остальному и состояла лишь из овсянки, картошки и хлеба. Тех, кто провёл в тюрьме больше года, можно было узнать сразу — мертвенно-бледные руки, прозрачные уши. В тюрьме я потерял десять килограммов. Я не без интереса читал в камере отчёт о речи, которую произнёс в палате лордов председатель Совета по тюремной реформе лорд Стонэм. Пытаясь потрясти каменные сердца своих высоких коллег, тот поведал им, что на питание одного заключённого тратится 12 шиллингов в неделю (примерно полтора рубля). Этой суммы не хватило бы, лорд сослался на свою жену, чтобы прокормить даже кошку…

Почтенный лорд неосторожно познакомился с вонючим гнусного коричневого цвета тюремным гуляшом — дохлятиной, пропущенной через мясорубку вместе с капустой, хлебом и всякими объедками. Блюдо это потрясло Стонэма.

Но дальше слов дело не пошло. Гуляш лучше не стал.

Не прибавилось калорий и в традиционной тюремной овсянке. На тюремную кухню по-прежнему привозили мешки с отрубями для свиней. Из этих-то отрубей нам и варили «овсянку». Справедливость требует упомянуть, что это были канадские отруби высшего качества.

Ну и, конечно же, пищу готовили так, словно задачей кухни было делать её как можно более несъедобной.

После женщин еда была самой популярной темой разговоров среди заключённых. Все опытные рецидивисты единодушно утверждали, что хуже всего кормят в манчестерской тюрьме Стренджуэйс (буквальный перевод — «Странные пути»). Попав туда, я был вынужден признать точность их оценки.

По тюремным правилам, Хаутон должен был бы остаться в Уормвуд Скрабс и дожидаться своей очереди для перевода в крыло долгосрочников, где условия были несколько лучше. Но после процесса Хаутона почему-то перевели в другую тюрьму, вне Лондона. Тюремщики и заключённые удивлялись, почему меня оставили в Лондоне. Недоумевал и я. Но через несколько дней мне стало ясно, что это результат закулисных действий контрразведки, которая всё ещё не теряла надежды «выжать» из меня хоть что-нибудь.

Но скоро пришло время отправиться из Лондона и мне.

Как-то утром в июне 1961 года сразу после завтрака меня неожиданно повели в приёмную.

— Лонсдейл, переодевайтесь, — приказал тюремщик. На стуле уже лежало гражданское платье. Когда я переоделся, тюремщик приковал наручниками мою правую руку к своей левой и повёл меня во двор. Там мы сели в небольшой автофургон без окон. Нас отвезли на вокзал, поезд уже стоял у платформы. Мы заняли отдельное купе. Оба соседних купе были также заняты. Больше в вагоне никого не было — до отхода поезда оставалось ещё полчаса.

Поезд тронулся, мы поехали на север. Куда — я не знал и не спрашивал. В конце концов мне было всё равно.

Через несколько часов мы прибыли в Манчестер. Подождали, пока все пассажиры вышли из вагона. Пересели точно в такой же автофургон, как в Лондоне, и через несколько минут были в тюрьме Стренджуэйс. Она пользовалась самой плохой репутацией у профессиональных преступников. И не только потому, что пища здесь была хуже, чем где-либо. Тюремщики оказались весьма грубыми и вульгарными людьми, вечно они выкрикивали всевозможные ругательства на ужасающем ланкаширском диалекте. Камера же была такой же, как везде. Только вместо столика в углу, у двери, была встроена толстая доска. Прямо над доской в стене была укреплена электрическая лампочка (в других тюрьмах она была на потолке). Поэтому свет для чтения был гораздо лучше. Выключатель был, естественно, в коридоре и пользоваться им мог только тюремщик.

Как-то осенью 1961 года я проснулся от суматохи, царившей в «Странных путях». В тюрьмах и ночью не бывает абсолютной тишины. Некоторые заключённые почему-то после отбоя начинают неистовствовать, испускают дикие вопли, иногда даже ломают всё, что можно сокрушить в камере. На этот раз возня была совершенно необычайной.

По всему зданию трещали звонки, беспрерывно хлопали тяжёлые двери камер, слышались крики, десятки людей бегали по металлической лестнице, проходившей около моей камеры. Такого ещё не бывало, и я терялся в догадках о причине суматохи.

Неожиданно дверь отворилась, в камеру вошёл человек в штатском. Это был тюремный врач.

— Как вы себя чувствуете? — встревоженно спросил он меня.

Естественный в других условиях вопрос этот поразил меня больше, чем если бы мне сообщили, что меня освобождают.

— Как вы себя чувствуете? — повторил врач.

— Нормально… Во всяком случае, настолько хорошо, насколько это возможно здесь, в Стренджуэйс, — ответил я.