Гордость Карфагена

— Теперь волк начинает совать свой нос в дела Иберии. Римляне опять готовы забыть о чести и о мирном соглашении. Им важны не наши права, а их возможности. Некоторые сенаторы в Карфагене называют себя партией мира. Они требуют, чтобы мы избегали конфликтов с Римом и кланялись врагам снова и снова. Они уверяют, что нам нужно отдать римлянам лучшие владения и долю коммерческой прибыли, которую мы можем получить в этой стране. Как будто мы уличные торговцы, ведущие свои дела на узких улицах и в темных переулках. Что карфагенские миролюбцы знают о наших деяниях? Лишь то, что богатство приходит к ним от нас. Они считают это естественным фактом. Однако старейшинам нужно понять кое-что другое! Им требуется уяснить, что именно мы в этой иберийской крепости вершим судьбу нашего народа. Пусть они не делают ошибки. Мы сердце и рука Карфагена! Нас здесь мало, но каждый из нас является ключевой фигурой в армии. Каждый из нас кует своей доблестью величие империи. Каждому из нас принадлежит ее часть. И если мы раздвинем ее нынешние границы, это заложит фундамент для еще больших достижений.

Я говорю с вами начистоту и надеюсь, что вы поймете меня правильно. Весной мы начнем компанию против жителей Сагунтума . Если Рим не придет к ним на помощь, мы заберем город. И тогда римляне будут знать, что мы думаем о них. Им придется искать какой-нибудь ответ. Поэтому, в любом случае, Сагунтум окажется поводом для объявления войны. Римляне пока не осознали этого. Если верить моим источникам, они сейчас обеспокоены не нашими победами, а событиями в Иллирии. Эти так называемые «волки» напоминают мне черепах. К тому времени, когда они сочтут нас главными врагами Рима, мы уже будем стоять на итальянской земле, с мечами, приставленными к их шеям. И так... Мы пойдем на Сагунтум этим летом. А следующим — на Рим. У кого есть вопросы?

Ему ответил лишь ветер — тремя холодными порывами. Гасдрубал давно уже понял, что войны не миновать, однако простота заявления ошеломила его. Слова сорвались с уст брата с невероятной легкостью. Они казались вполне разумными, хотя являлись первым официальным заявлением о походе на Рим. Он думал, что дальше последуют возражения, но генералы молчали. И только Мономах сказал:

— Вопросов нет.

Ганнибал кивнул и продолжил:

— Это решение предназначено лишь для нашего военного совета. Горожанам и солдатам, а также шпионам Рима не следует знать о моих намерениях. Мне бы не хотелось, чтобы враг получил предупреждение. Но я не держу секретов от вас. Грядущий год карфагенская армия по-прежнему будет воевать в Иберии. А еще через год нас назовут итальянской армией. Все только начинается, друзья. Нам предстоят великие дела.

* * *

Потратив у Геркулесовых столбов последнюю серебряную монету, нумидиец оплатил проход в Иберию. Он странствовал в одиночестве, не нанимаясь ни в гарнизоны городов, ни в армии царей и генералов. Рожденный всадником, он прочно стоял на своих ногах. Его голова была выбрита наголо. Кожа имела цвет натертого маслом красного дерева. Он носил серую тунику и шкуру леопарда, переброшенную через плечо и закрепленную спереди. Она служила ему одеждой, одеялом и постельными принадлежностями. На его руках виднелись татуировки — тонкие линии без букв и слов, понятные только тем, кто знал, как их читать. Под крючковатым носом темнели тонкие усы, спиральные концы которых свисали ниже подбородка. Глаза мужчины были такими же безмятежными и ясными, как в юности, хотя в свои двадцать девять лет он повидал столь многое, что мог определенно говорить о скорой смерти — лучшая часть его жизни осталась уже позади и теперь вспоминалась лишь смутными образами. Мужчину звали Туссело.