Горе одному

Людмила Сергеевна потерла пальцами внезапно заболевшие виски:

— Я думала, Алеша, мы с тобой друзья, ты мне доверяешь, а оказывается — нет.

Лешка посмотрел на нее исподлобья и опять опустил глаза. Ну как же она… Всегда все понимала, а теперь не хочет понять!.. Он прерывисто вздохнул.

— Разумеется, — сказала Людмила Сергеевна, — это не только твой секрет. Я не знаю, что такое «Ф», но раз там речь идет о членах, значит, есть и другие… О них я говорить не могу, не знаю. Но ты, наверно, тоже член этого «Ф»? Вот завтра мне директор скажет, что у Горбачева нашли такую записку, и если он боится рассказать…

— Вовсе я не боюсь, а не имею права! Я же слово дал!.. Вы сами всегда говорили, что слово надо держать…

— Да, — вздохнула Людмила Сергеевна. — Слово надо держать…

— Людмила Сергеевна! — горячо сказал Лешка. — Вот честное слово. Если бы что плохое, я бы сам рассказал. Ничего плохого я… мы не делали! Я б вам все рассказал, вы бы увидели, только я не могу — я же дал честное слово! И пусть делают, что хотят, — я все равно не скажу! — крикнул он и выбежал из кабинета.

Людмила Сергеевна решила больше не допытываться. Успокоившись, мальчик сам расскажет тайну, которую сейчас так горячо оберегает. В том, что она не содержала ничего ужасного, Людмила Сергеевна не сомневалась. Значительно больше ее тревожила драка Лешки с одноклассником. Невозможно, конечно, чтобы мальчишки выросли без стычек, но не слишком ли много их у Горбачева? Чего доброго, привыкнет к кулачной расправе как к единственному способу доказывать свою правоту…

С утра пришлось заниматься хозяйственными делами, ходить по всяким «торгам» и требовать выполнения разнарядок, потом с бухгалтером и завхозом сверять счета. О Горбачеве Людмила Сергеевна вспомнила только вечером и пришла в школу, когда уроки закончились.

Галина Федоровна была в кабинете не одна. Рядом с ней, не опираясь на спинку стула, сидела необыкновенно прямая и строгая Елизавета Ивановна. Против двери сидели Гаевский и Нина Александровна. В углу около окна клубился дым. Там Викентий Павлович, глядя в стол, что-то чертил карандашом. «Пирамиды рисует», — подумала Людмила Сергеевна. На всех заседаниях Викентий Павлович рисовал одно и то же: пирамиды и сфинкса. У сфинкса было удивленное и жалобное лицо, будто он спрашивал: «Сколько еще это будет продолжаться?» Каждый раз Людмила Сергеевна собиралась узнать, к чему относится жалоба сфинкса — к пребыванию среди песков или к заседанию, — и каждый раз забывала.

Галина Федоровна сухо поздоровалась с Людмилой Сергеевной и сказала:

— Садитесь, пожалуйста. Кстати пришли, мы только начали… — Она нервно поправила задравшуюся красную скатерть и, оглянувшись на Елизавету Ивановну, продолжала: — Это кладет тень, пятно на всю школу… и неизвестно, чем кончится. Мы решили обсудить, посоветоваться… Расскажите, Нина Александровна…

Классная руководительница шестого «Б» волновалась. Она тревожилась за Горбачева и боялась за себя. Класс она приняла только в этом году, но все равно ответственность лежала на ней. Нина Александровна потрогала горящие щеки и виноватым голосом рассказала о том, что найдена записка у ученика шестого «Б» Горбачева. В записке назначается сбор какого-то «Ф» и указано условное место сбора. Хуже всего, что записка написана шифром. Она и старший пионервожатый не могли сами прочитать, и только Викентий Павлович помог разобраться…

— Ерунда! — раздалось из угла, окутанного дымом.

Все оглянулись на этот угол и опять повернулись к Нине Александровне.

— Нет, не ерунда, Викентий Павлович! Я тоже думала, что ерунда, а выходит — совсем не так. Я и товарищ Гаевский разговаривали с Горбачевым — он ни в чем не признается. И Галине Федоровне ни в чем не признался…

— Да, может, это не его записка?

— Нет, его! — сказал Гаевский. — За что он тогда избил Трыхно? — Гаевский победительно оглянулся. — Давайте спросим самого Трыхно. Я нарочно его задержал… — Гаевский приоткрыл дверь в коридор. — Юрик! Зайди сюда…

Трыхно бочком вошел в дверь, поздоровался и окинул всех ясным, открытым взглядом.

— Горбачев бил тебя вчера?

— Ага, — вздохнул Трыхно. — Два раза. То есть два раза ударил…

— За что?

— Он догадался, что я передал записку.

— Вот эту?

— Ага.

— А как же ты ее нашел?

— Я еще на уроке видел, как он читал и прятал. А когда из класса уходил, у него из кармана-выпала. Я посмотрел — там непонятное. Я тогда взял и отдал Якову Андреевичу. А Горбачев догадался и начал меня бить….

Юрка снова обвел всех большими, правдивыми глазами. Людмила Сергеевна смотрела на него с неприязнью. Тихоня, округлое безмятежное лицо, чубик полубокса, ямочки на щеках. И ни капли смущения. Таким был, наверно, и с Горбачевым. Наверно, всегда такой: что бы ни сделал — ни тени неловкости, ни проблеска стыда. Увидел записку и не сказал тут же, при всех, а побежал наушничать… Уже сейчас двуличен и бессовестен. Сколько ему? Тринадцать? А что станет с ним потом?..

— Не бойся, — сказал Гаевский, — больше он тебя бить не будет.

В углу послышалось невнятное ворчанье. Все опять оглянулись, но ворчанье смолкло.