Горечь сердца (сборник)

На безбрежном небе стали проявляться звёзды. И странное чувство охватило Соню. Словно она уже осталась одна под этими холодными, ледяными звёздами. Слёзы её высохли. По бледному лицу разлилось равнодушие. Глаза приобрели нездешний блеск.

Через месяц Соня слегла. Евреи народ жалостливый, сердобольный. Её навещали, приносили еду, гладили по щекам бедных деток, совали им то яблоко, то пряник. Соломон вяло топтался в комнате, не зная, чем помочь больной. Все в доме со страхом предчувствовали беду.

Прикованная к постели, медленно угасая, Соня сжимала в руках окровавленный платок, смотрела тоскующим взглядом на детей, на свой дом, приходящий в полный упадок.

Пока она могла ходить, эта мужественная женщина сражалась с бедностью, как с главным своим врагом. Не жалея себя, она мыла, стирала, скребла полы, заколачивала дыры в старом полу, и бедность не так бросалась в глаза, но теперь, когда Соня слегла, разорение полезло из всех углов дома. Оно наполнило углы комнаты мелким сором, шевелило усами чёрных тараканов из щелей стены, высовывалось мордочками мышей из прогрызаемых в полу дыр, пахло грязным бельём, селёдкой, луком, керосином, помоями, запустением, болезнью.

Забившись в угол, Иосик смотрел на мать испуганными глазами. Ему ещё было не дано постичь всю тяжесть надвигающегося на него несчастья. Но когда он изредка встречался глазами с лихорадочным взором матери, на его светлые глазки навёртывались слёзы. И тогда Соня говорила:

– Иди, иди, погуляй, Иоселе. Что тебе здесь делать?

Иосик убегал на улицу.

Ещё через месяц больной стало совсем плохо. Она перестала разговаривать, и теперь даже участь детей, их будущее не могли заставить её выйти из тяжкого раздумья. На старой перине, комковатой подушке, прикрытая лоскутным одеялом, ещё более похудевшая, она смотрела ввалившимися глазами в потолок. Лицо приобрело восковую бледность, губы превратились в две бледные полоски. Навещающие Соломона соседи шептали:

– Глаза стали уходить под лоб. Это конец.

Соня умерла на исходе холодной октябрьской ночи. Лениво занимался мутный рассвет. Дождь то накрапывал, то унимался, то моросил опять. Со всех концов городка люди пришли проститься с Соней. Битком набились в маленькую комнату. Слышались женские рыдания. Тяжко вздыхала толстая Зелда.

В полном людей доме детей задвинули в угол. И они сидели там, несчастные, брошенные, держались за руки. Не плакали, не вполне осознавая, что происходит.

Соломон, казалось, и вовсе отупел. Семь дней он просидел на полу, сам окаменевший и безучастный, уставившись застывшим взглядом в одинокую тусклую сальную свечу, горящую перед кривым обмазанным глиной окном. Медленно стекал жир на засаленный медный подсвечник. Сквозь окно глядел серый вечер, и жуткая тоска вползала во все углы комнаты. Плечи Соломона были сгорблены, руки дрожали, тело высохло, щёки глубоко ввалились. «Всё кончено!» – думал Соломон, окончательно отделённый от остальных тяжкой мукой великой вины и тоски. В душе его было пусто и глухо. Дети боялись его отчуждения и не подходили к нему.

После смерти жены Соломон вновь запил. Как-то февральским вечером, выйдя из корчмы, он заблудился, долго бродил, не находя дороги. Промёрз. Добравшись до дома, слёг, и вскоре его не стало.

Четыре еврея почти бегом отнесли умершего на кладбище. Десять стариков прочли заупокойную молитву: «Боже всемилостивый, обитающий в горних высях! Даруй блаженный покой под крылами величия Твоего, на ступенях святых, пречистых, сияющих небесным лучезарным светом, душе, отошедшей в твой мир».

И вновь дети уныло сидели у холодной печи. Они знали, что их разлучат. Раю забирала старшая сестра Минда, а Иосика должен был забрать брат Пиня. Так, во всяком случае, думали соседки, обсуждая между собой судьбу сирот.

– Копель Зорах богат. Владеет продуктовой лавкой.

– Магазин у него, магазин колбасный.

– Будет сирота как сыр в масле кататься.

– Ну, хоть в этом ему повезло.

Брат Пиня был щуплым молодым мужчиной с острым носом, редкой бородкой, встревоженными глазами. Одет он был довольно безвкусно, хотя и в соответствии с модой того времени, что вызвало в местечке много разговоров. На нём были узкие брюки, туго застёгнутый пиджак, стоячий, жёстко накрахмаленный воротничок, мягкая фетровая шляпа, чёрные туфли на пуговицах. Местные косились на Пиню.

В своем поведении Пиня был неровен и ненужно суетлив. Он часто останавливался и на мгновение замирал, словно в сомнении, словно ожидая дальнейших приказаний. Встретив ждущий взгляд Носика, обнимал мальчика, прижимал к себе под умилённую, растроганную воркотню женщин.

Носик растерянно утыкался носом в гладкую холодную ткань жилета. Соседки причмокивали от восхищения губами. Но Пиня, уже отстранив мальчика, задумчиво смотрел в окно. Печаль и беспокойство мешались на его лице, подёргивали мягкие губы. Поведение Пини пугало и без того испуганного, потрясённого Носика.