Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую

Из этого ощущения отчужденности проистекали сильные товарищеские чувства между солдатами. Именно они — “любовь к своим товарищам «превыше любви женской»”, горячая дружба между братьями по оружию — были ключевым элементом того “фронтового опыта”, о котором солдаты потом вспоминали с ностальгией^{1832}. Как позднее отмечал один британский рядовой, стремление “не подвести товарищей” сильнее удерживало его от бегства, чем страх перед военной полицией^{1833}. Французский историк Марк Блок писал о том же самом^{1834}. Возникла даже целая теория, по которой сплоченность “первичной группы” объявлялась основой военной эффективности^{1835}. Впрочем, значимость таких чувств не стоит переоценивать. Многие образованные офицеры, опыт которых так живо интересовал Фассела, явно получали от возможности спокойно почитать не меньше удовольствия, чем от дружеского общения. Более того, воинские части нередко шли в бой вскоре после формирования и только завязавшиеся дружбы пресекались смертью одного из друзей. Это означало, что индивидуалистические, ориентированные на внутреннюю жизнь способы справляться с обстоятельствами были не менее — если не более — нужны на передовой, чем товарищество. При этом солдаты зачастую отождествляли себя со своими воинскими подразделениями в более широком смысле. Тщательно культивируемые полковые традиции порождали в бойцах своеобразную верность полку. Эти связи были относительно безличными и могли сохраниться, даже если полк был практически уничтожен. Хотя увеличение армии их серьезно ослабило, “перетасовывание” батальонов, проведенное в 1918 году, оказалось крайне непопулярным в солдатской среде. Многие даже отказывались подчиняться приказам о переходе в новый “дом”^{1836}.

Можно также предположить, что солдат вдохновляла верность своей стране (притом что конкретных стратегических целей правительства они могли не знать). Клаузевиц утверждал, что военная мощь зависит от морального духа. “Армия, сохраняющая свой привычный порядок под губительным огнем, — писал он, — армия, которой обо всех… обязанностях и добродетелях напоминает короткий катехизис, состоящий всего из одного лозунга — лозунга о чести ее оружия, — такая армия действительно проникнута воинским духом”^{1837}. Клаузевиц считал мобилизацию национальных чувств одним из ключей к моральному духу французской армии при Наполеоне. Многие современные авторы также согласились бы с тем, что это — основа стойкости любой армии^{1838}. На Первой мировой войне солдаты также воевали за la patrie[49], за Империю или за das Vaterland^{1839}. В случае Франции это было особенно очевидно: факт присутствия врага на французской земле в сочетании с народной памятью о 1790-х годах вызвали мощный подъем патриотизма[50]. Несколько более сдержанное, но явное чувство британского превосходства, вероятно, также сплачивало солдат[51]. Впрочем, здесь опять нужно кое-что уточнить. Хотя Британские экспедиционные силы в основном состояли из англичан, состав тем не менее был многонациональный. Особенно сильное чувство своей — отдельной — идентичности было у шотландцев, которые, маршируя под свои волынки, старательно демонстрировали, что “мы — именно мы — выигрываем эту войну”^{1840}. Хотя ирландцы относились к войне с меньшим энтузиазмом, чем шотландцы, у ирландских полков также возникала своя особая культура, сохранявшаяся даже тогда, когда их приходилось пополнять англичанами. Более того, эта культура была настолько характерной, что старшие английские офицеры предвзято относились к ирландцам и недооценивали их боевые качества^{1841}. Хотя многие из канадских и австралийских солдат были рождены в Великобритании, у канадцев и австралийцев тоже имелись свои характерные черты. В частности, австралийские “шахтеры” раздражали британских генералов недостатком почтительности. На современный взгляд эта особенность вызывает симпатию, однако в то время она воспринималась не столь положительно^{1842}. С германской стороны также наличествовала ощутимая разница между солдатами из Пруссии и из Южной Германии, а саксонские части считались менее опасными противниками, чем прусские. К тому же национальная идентичность очевидным образом мало что значила для австро-венгерской армии — и, кстати, для российской армии, в которой многие крестьяне-призывники говорили, что они “из Тамбова”, а не “из России” (слово “Россия” для них означало весь мир). Однако это не помешало войскам России и Австро-Венгрии сражаться без внутренних кризисов почти так же долго, как сражались более гомогенные французские войска (у которых, впрочем, были свои проблемы с региональным делением: например, бретонцы, которыми пришлось командовать одному французскому офицеру, говорили на четырех разных диалектах и не понимали французского языка)^{1843}.