Горечь

Я молила Бога, чтобы они не зашли в кладовку. Показала комнаты, чердак, какие-то закоулки.

— А это?

— Кладовка, — сказал спокойно отец.

Офицер толкнул дверь.

— Кто это? — крикнул он, а унтер-офицер вскинул автомат.

Я думала, что сейчас упаду, но вместо этого, сама не знаю, как получилось, подбежала к месту, где лежал Миша, и, обернувшись к немцам, сказала:

— Ой, да это Яцек! Наш конюх… Пьяный, как свинья… Папа и не знал… Я ему велела тут лечь, пока не проспится… Где только шнапс берет?

Для правдоподобия, кажется, даже толкнула ногой неподвижное тело Миши. И смертельно испугалась: вдруг он приподнимется, высвободит раненую руку, проговорит что-то по-русски!

При слове «шнапс» немцы оживились, заулыбались.

— Шнапс хорошо, — сказал офицер.

— Сейчас будет, — сказал отец. — И обед тоже… Анка!

Не помню, как прошёл тот день. Немцы наелись, напились и ушли ещё засветло. А поздно ночью приехал на подводе доктор с тремя партизанами. Мише стало немного лучше, он был уже в полном сознании и понимал, что оставаться у нас нельзя.

На прощанье я сняла с шеи нашу семейную реликвию — маленькую иконку.

— От несчастий и смерти, — сказала я. — И чтобы мы обязательно встретились… Можешь не надевать, я понимаю, носи в кармане…

…Милый Миша! Не помог тебе мой подарок. Много позже Алёша (я повстречалась с ним в БарАновичах) рассказал, что их отряд перебросили в леса под Минском, и там, в одном из боёв, Миша погиб. Это случилось 15 мая… В мой день рождения…

Ещё Алёша рассказывал, что Миша был смелым, как настоящий сказочный герой; но он очень хотел жить, и делился с Алёшей планами на будущее; говорил, что после войны обязательно разыщет меня, мы поженимся, а где будет наш дом — в Москве или в Варшаве, неважно: ведь все страны станут свободными… В кармане у него нашли мою цепочку, и с ней похоронили… Матери написали в Москву. На улицу Маросейка… Есть у вас такая?..

Прощай, кохАны Миша! Я тебя люблю…

* * *

Как предсказывал доктор, немцы спалили наш дом — от страха перед партизанами.

Отцовский начальник, интендант Восс, перевёл нас в Столбцы. Восс был голландец, он ненавидел немцев и не скрывал от нас этого. Он устроил и меня на работу — в бухгалтерию. А кроме того, подарил мне щенка немецкой овчарки, который рос как на дрожжах, несмотря на скудную пищу.

Как-то, возвращаясь с работы, я увидела, что в доме напротив нашего разместилось гестапо. Это было опасно: мы слушали по ночам Би-Би-Си, у нас бывали поляки и русские, не все из которых могли понравиться новым соседям.

Через несколько дней к нам заявился оттуда солдат. Он сказал:

— Меня послал обер-лейтенант. Хочет купить у вас собаку. Заплатит хорошо.

Я ответила, что собака не продаётся, но солдат объявил, что офицер всё равно придёт, так он желает… Что было делать?

К нашему удивлению, офицер из гестапо оказался молодым человеком очень приятной внешности и говорил по-польски, как настоящий поляк.

— Обер-лейтенант Жорж Штраль, — представился он.

Был вечер. Мой отец раскладывал пасьянс — незаменимое средство для успокоения нервов. Пасьянс был трудный, никак не удавался. Офицер сразу заметил на столе карты, спросил:

— Могу я помочь?

— Попробуйте, — сказал отец.

Обер-лейтенант уселся за стол, и через пять минут пасьянс «вышел».

— Хотите, покажу вам ещё один? — сказал он отцу. Я смотрела на непрошенного гостя, свободно говорящего на моём родном языке, и думала: зачем он явился? Желание купить собаку — это лишь повод?.. Может, немцы кого-то схватили, узнали про нас, про Мишу?.. Мне было страшно, а обер-лейтенант показывал отцу новый пасьянс, словно только для этого пришёл, и не обращал на меня никакого внимания.

— Выпьете чаю? — сказала я, не зная, что ещё сказать.

— С удовольствием, — ответил обер-лейтенант и вынул из кармана плитку шоколада.

— Вы прекрасно говорите по-польски, но это ведь, конечно, не ваш родной язык? — спросила я.

— Да, я немец. Но воспитывался в Быдгощи, ходил в польскую школу. Я и русский неплохо знаю. — И, обращаясь к отцу, произнёс по-русски: — У вас приятная дочь.

Сукин сын, подумала я, наверняка был у нас в Польше немецким шпионом до оккупации. А обер-лейтенант продолжал:

— Очень хотел бы купить вашу собаку, пани. Я люблю животных. Видел, как вы гуляли с ней, она мне понравилась. Такому псу нужно хорошее питание, а вам, наверное, трудно.

— Пока не умираем с голоду, — сказала я, — будем кормить и собаку. А если умрём, то вместе.

— Но это жестоко по отношению к псу, — усмехнулся обер-лейтенант.

Мне была неприятна его шутка, и я сказала, вероятно, слишком резко:

— Не будем об этом говорить!

— Что ж, даю слово больше не возвращаться к этому разговору. — Обер-лейтенант встал, поклонился. — С вашего разрешения буду к вам заходить по-соседски.

Он взял плащ, надел фуражку со свастикой и кокардой в виде черепа, ещё раз поклонился и вышел.

Нам он оставил свои сигареты с золотым мундштуком.