Горечь

Так вот о Смирнове. Ещё о нём говорили, что он серьёзно отнёсся к этому судебному процессу и тщательно к нему готовился, консультируясь со своими единодумами по борьбе против врагов народа — с учёными мужами и дамами (академиками Виноградовым и Юдиным, литературоведом Кедриной, поэтессой Барто…) — в целях пополнения своих юридических познаний основами науки, изучающей художественную литературу, её сущность, закономерности и процессы для успешного применения означенных знаний в процессе судебном.

Впрочем, что касается меня (и Глеба), то никаких «специальных знаний» по этим вопросам мы в его речах не обнаружили — они представляли из себя вполне банальные, набившие оскомину суждения, которые частенько перемежались довольно грубыми окриками. Думаю, даже с военными преступниками он в своё время вёл себя сдержанней — интеллигентный ведь человек, как-никак…

И ещё о нём. В дни этого судебного процесса нашёлся один человек (не у нас — в далёкой Северной Америке), кто пожалел Смирнова, выразив на страницах вашингтонской газеты не лишённое остроумия предположение (это был некто Арт Бухвальд, известный американский сатирик), что, по заведённой в советской стране доброй традиции, осуждённых в конце концов реабилитируют (правда, чаще — посмертно), а за судебные и прочие ошибки виновники расплачиваются. (Правда — чрезвычайно редко.) И то же самое, предрёк он, предстоит, возможно, пережить мистеру Смирнову.

Однако пророчество не сбылось: мистер Смирнов умер много позднее, в полном благополучии и в собственной постели.

— …Вы писали заявление, свидетель? — раздражённо повторил судья Смирнов.

— …Это следователь мне… — тихо говорит Глеб.

— Писали или нет? Вот оно у меня в руках. Отвечайте, свидетель.

— Да.

— Громче!

— Да!

— Тут написано, — с такой злостью, словно сам осуждает за это Глеба, говорит судья, — что вы не одобряете действий обвиняемого… Что, если бы знали, что он задумал, остановили бы его… Подойдите сюда, свидетель!.. Ближе!.. Это ваш почерк?

— Мой, — чуть слышно говорит Глеб.

— Не понял.

— Мой! — почти кричит Глеб.

И снова в зале смех. «Да что они всё время смеются!» И чей-то явственный голос: «Трус!»

— Да, — с трудом произносит Глеб, стараясь не глядеть на заявление. — Я, наверно, говорил ему, что не одобряю, но ведь я хотел… Что это фига в кармане… Что… бесполезно…

Дорога до стола и обратно была невыносима. Потом, пытаясь с чем-то сопоставить своё ощущение, Глеб не мог выискать в памяти ничего равнозначного по ужасу и безнадёжности. Такого он не испытывал ни когда полз под обстрелом в кубанских плавнях, ни под бомбёжками, ни когда грозил расстрел или штрафная рота, а позже — просто тюрьма за то, что приказал увести корову у немца из стада, чтобы накормить своих солдат…

— Становитесь на место, — с отвращением сказал судья и вдогонку спросил: — Значит, вы знали о преступной деятельности подсудимого?

— Да. Только я не считал это прес…

— Нас не интересует, что вы считали. Вы уже дали по этому поводу письменные показания. И вообще, свидетель, не советую вам пытаться запутать суд.

Публика возмущённо зарокотала: да как он смеет запутывать? Судья продолжал:

— В вашем заявлении также написано, что такая-то (он назвал фамилию «старухи Зины») помогала подсудимому в его грязном деле, давая темы для клеветы.

— Так я не писал! — отчаянно закричал Глеб.

В зале смех.

— Без истерики, свидетель, вы в суде. В вашем заявлении написано также, читаю: «Насколько могу припомнить, он… то есть обвиняемый… говорил мне, что Зинаида Оскаровна подсказала ему интересную тему для рассказа…» Я правильно прочитал?

— Да, только это сам следователь сказал мне, не я ему. И потом…

— Я правильно зачитал ваше заявление?.. Не слышу…

— Да, — тихо сказал Глеб. «Что они беспрерывно смеются? Что смешного? Грохнуться бы сейчас тут в зале и лежать… Не отвечать… Не слышать».

— У меня вопрос к свидетелю, — говорит прокурор. — Знали ли вы о том, что обвиняемый передал свою рукопись за рубеж?

— Нет, — говорит Глеб.

И тут со своего места вскакивает Марк. Как будто не в суда, а на собрании. Только по бокам стоят вооружённые солдаты.

— В чём дело? — спрашивает судья. — У вас вопрос, что ли?

— Да, к свидетелю.

— Ну? — это выражает разрешение.

Какое чужое, недоброе лицо, — успевает подумать Глеб о Марке. — И зачем он улыбается?

— Свидетель говорит неправду, — отчётливо произносит Марк, глядя прямо на него. — Глеб Зиновьевич всегда был чрезвычайно нервным субъектом… — В зале смех при этих словах и выкрик: «Нервяк». — Видно, поэтому он просто позабыл, как я делился с ним своими намерениями. Вспомните, Глеб Зиновьевич, это было в конце позапрошлой зимы, мы с вами жили дней десять за городом, в Бахметьеве. Вот тогда я вам и сказал о том, чтО собираюсь сделать… вернее, уже сделал со своими сочинениями. А в отношении Зинаиды Оскаровны не говорил ни слова. Никаких тем она мне не предлагала и ничего не знала… У меня всё.

Марк сел. Лицо оставалось таким же чужим, улыбка — полупрезрительной, но удовлетворённой.