Горечь

Я собирался всего-навсего вспомнить о нашем совместном выступлении в Бологом(ое) и о том, как Яша случайно обрёл там спутницу на все последующие годы своей жизни (имя спутницы — Анечка; я настаиваю именно на уменьшительно-ласкательной форме), однако потянуло на более глубокие воспоминания и чуть ли не обобщения. Наверное, оттого, что Яша сделался нам с Риммой близок, мы полюбили его. И он, судя по всему, отвечал нам тем же. По этой причине, надеюсь, он не обидится, если я продолжу гнуть свою линию и, ради вящей оригинальности, позволю себе вспомнить об одной из любимых мною с детства пьес — о «Горе от ума». (Которую В. Мейерхольд, ставя в своём театре 80 лет назад, метко переименовал в «Горе уму».)

Помните, конечно, одного из отрицательных (так нас учили в школе) героев этой пьесы — Алексея Степановича? Да, да, именно его — Молчалина. Как мы все — читатели и зрители — дружно не любили этого типа! Даже презирали… А за что, собственно? Давайте вспомним… За то, что придерживался заветов отца: «…во-первых угождать всем людям без изъятья: хозяину, где приведётся жить, начальнику, с кем буду я служить, слуге его, который чистит платье, швейцару, дворнику для избежанья зла, собаке дворника, чтоб ласкова была…»

Противновато звучит, а? Конечно. Однако, ежели без излишнего авторского нажима, без эдакого, свойственного всем чацким занудливого максимализма; если заменить глагол «угождать» более нейтральным синонимом: «ублажать», «ублаготворять», то есть «относиться с должным уважением или респектом»? Иными словами, «вступать во взаимоотношения», «общаться». Как и полагается между человеками… Не получится ли тогда, что кодекс поведения молчалиных определяется вполне приемлемыми сейчас понятиями: «толерантность», «терпимость», даже «снисходительность»? И просто «вежливость». Да, вежливость, учтивость, свойственные человеку воспитанному, каковой эпитет давно уже исчез из нашего употребления.

И тогда можно почти уверенно сказать, что Молчалин вовсе не презренный лизоблюд и холуй, а просто весьма учтивый молодой человек — возможно, чрезмерно сдержанный и осторожный, но далеко не дурак и умеющий себя вести на людях. В общем, вполне нормальный мужик — не предел мечтаний, но из тех, кто «чужих и вкривь и вкось не рубит» и в ком «нет этого ума, что гений для иных, а для иных чума…» И что, пожалуй, особенно ценно в нём: учтивость его распространяется на многих — не только на хозяев дома, где живёт, и на своего шефа в офисе (простите, в департаменте), но и на уборщицу, горничную, дворника (не бросает окурки на пол в гостиничном номере, не мусорит во дворе), а также на собаку дворника (гладит её, а иногда, возможно, и кормит). Разве плохо?

И, быть может (страшная мысль!), Софья Павловна была не такой уж дурочкой, когда предпочла Молчалина Чацкому — этому фанатичному эгоисту, который кидается на окружающих, ненавидя и презирая их всех и не прощая никаких слабостей. Сам же, однако, напичкан ими с избытком, и главная из них — маниакальная нетерпимость…

Но кто же — возможно, спросит меня читатель, устав от бесчисленных моих рассуждений о том и о сём, — кто же эта многолетняя подруга Яши, которую он обрёл в Бологом? Конечно, заведующая детской библиотекой Анечка, та самая, на кого мы оба «положили глаз». Однако я благородно «слинял» в тот вечер после дружеского ужина, а Яша отправился её провожать, долго гулял с ней по Бологому и в конце концов пригласил к себе в гости, в Москву, если у Анечки появится время и желание. И то, и другое появилось, и не один раз, а вскоре они поженились. Анечка переехала в Москву и стала там работать тоже в детской библиотеке. С той поры она с Яшей «и в радости, и в горе», потому что последние годы он, увы, тяжело болеет…

Недавно одна женщина, тоже давно знающая Яшу, сказала мне, что он был «жовиАльным», и я радостно согласился — ещё и потому, возможно, что слово больно красивое, а Яша, я уже упоминал, был человеком красивым. Но почти сразу я понял: это слово к нему совсем не подходит — ведь, в сущности, он грустный человек, и, что очень может быть, немалую роль в этом сыграла определённая ему природой толерантность, снисходительность к роду человеческому…

Ведь это он, Яша, написал:

   Редактор мой, прости-ка,
Не досаждай перу:
Велишь убрать грустинку,
А я не уберу.

   Её ловил я смутно,
Искал её следы
В сомнении минутном,
В молчании звезды…

   Она в осенней прели,
В улыбке старика,
На мокрой акварели —
В лиловости мазка…

   Она строку держала,
Томилась, как птенец,
И без неё, пожалуй,
Стихам моим — конец.