Горечь

— Вы в них сидели?

— Нет, я сидел в автомобиле.

— В легковом?

— В грузовых. Подвозил на передний край живую, до поры до времени, силу. Так солдат тогда называли… А также боеприпасы. И всё, что надо.

— А вы много немцев убили?..

Вопрос не застал меня врасплох. Я уже не один раз получал его от моих желторотых слушателей — в школах, в библиотеках, в доме пионеров. Что отвечал? Старался очень коротко: что вот так взять и убить своими руками врага во время войны может, наверное, тот, кто в пехоте. Ну, и ещё, конечно, если в танке, в самолёте, возле пушки или миномёта. Остальные рода войск лишь помогают это делать… И, конечно, те, кто слышали мой ответ, бывали разочарованы. И жалели меня. Я тоже когда-то хотел быть среди тех, кто своими руками…

(А много позднее попытался ответить — себе, своим слушателям и читателям — в стихах:

  …Безветренная тихая погода —
Понурая, как на войне пехота,
В которой я, на счастье, не служил,
Иначе б эти строки не сложил.
Её встречал в окопах и на марше,
И люди там казались много старше
Меня, «автомобильного юнца»,
Напрасно гнавшего вину с лица…
Однако так случалось лишь вначале,
Когда глаза острей всё замечали,
Но переполнилось глазное дно —
И притупились чувства заодно.
Ну, а потом бывал я даже рад,
Что никого на фронте не убил:
Того, кто прав, того, кто виноват,
Тех, кто меня за что-то не любил,
Хотя хотелось этого порой.
Но умерял свою дурную прыть:
Я не вояка, нет, и не герой,
И никогда не тщился ими быть…)

Вовке я в таком духе ответить не мог, да он бы меня и не понял. И не только он. К тому же этих стихов тогда еще в помине не было…

Но в покое мальчик меня не оставил.

— Расскажите чего-нибудь про войну, — попросил он.

И эту просьбу я слышал не один раз и сам себя понуждал что-то вспоминать, рассказывать, хотя бы себе. И появилось желание перенести то, что вспомнил, на бумагу, чтобы получилось нечто вроде рассказов о войне. Но пока это оставалось только желанием. Потому я всерьёз отнёсся к просьбе Вовки и решил попробовать… Припомнить… Однако ничего определённого в голову не лезло. Всё как в тумане: города, деревни… развалины домов, остовы труб… Землянки на северо-западном фронте, под Старой Руссой… Наполненные водой окопы в плавнях под Краснодаром… И дороги, дороги… Заснеженные, сухие, залепленные грязью… Леса, болота, гати… минные поля… Мы всё время что-то везём, нас обстреливают, бомбят, машины застревают… Ну и что об этом расскажешь?..

Нет, конечно, вспоминается и что-то определённое — возникает постепенно, как переводные картинки, когда их смочишь водой…

Зима 41-го. Начало декабря. Я наконец вырвался со стула в Автодорожном управлении Генштаба — в действующую армию. Вырвался совсем недалеко от Москвы, под Волоколамск, куда наша 20-я армия отодвинула немецкие войска и удерживала их там. Началась моя фронтовая работа: автомобильные рейды в воинские части, куда нужно подвезти бойцов, снаряды, горючее. Я впервые увидел развалины на месте деревень, чёрные квадраты пепелищ, мышино-серые и табачно-зелёные бугорки из-под снега — они совсем недавно были живыми солдатами…

На одной из таких дорог метельной ночью в свете затемнённых фар я увидел маленькую фигурку. Косой луч из прорези фары падал на большую чёрную пуговицу пальто, она сверкала, как кусок антрацита. Мальчик! Откуда он здесь?.. Дурацкий вопрос, пришедший из мирных времён, получил ответ, когда его усадили в кабину одной из машин, и он неохотно стал рассказывать, что отец где-то на фронте, а мать и сестра Людка здесь… были… их убило сегодня… нет, вчера… Прямо тут, недалеко… где их деревня была… В общем, мальчишку мы взяли к себе, и стал он сыном полка, или роты… Научился кое-чему по автомобильной части, начал помогать водителям… Да подорвался на мине, бедняга, когда кинулся спасать водителя другой машины, которая только что подорвалась. Я орал ему, что нельзя — мы на минном поле… Орал — но за ним не побежал. А он не послушался, хотел помочь, и сам — тоже…