Горение. Книга 2

И обрабатывает землю графа Сигизмунда Потоцкого, – заключил Дзержинский. – Для которого же, конечно, муниципализация угодна и приемлема, национализация – ни в коем разе. А вот отчего родоначальник российского марксизма Плеханов стоит на позиции Сигизмунда Потоцкого – об этом вас спросят люди, и вы должны уметь ответить, потому что Плеханов – сие Плеханов, и тут невозможно сказать, что, мол, Георгий Валентинович предал дело пролетариата и стал на сторону буржуазии, – это неправда, вопрос стоит глубже, вопрос, коли хотите, этического порядка: характер, возраст, мера талантливости, усталость, отвага, умение предвидеть, готовность принимать точку зрения оппонента… Плеханова, который за муниципализацию, в Польше знают: «Манифест» перевел на русский язык; Ленина, который за национализацию, знают весьма мало, а он, Ленин, отстаивает интересы того самого польского хлопа, который кровью харкает на земле графа Потоцкого и Тышкевича… Русские товарищи не почитают за чужое дело изучение польской партии «Пролетариат» и ее вождя Людвика Варыньского. Они находят слова для русских крестьян, они исследуют революционную тенденцию, приложимо к России, но анализируют и Польшу, чтобы их товарищи знали, чем живут и о чем мечтают поляки. Знание – единственно это сделает революцию победоносной. А то, что знание социально, с этим, думаю, спорить не станете, товарищ Бах?

– С этим я и не спорю, – откликнулся Бах. – Я спорю с другим: надо бы нам польскому крестьянину больше польского давать, привлекать его к нам болью.

– Это аксиома, разве я возражаю против этого?! Начинайте беседу в крестьянских кружках с того, что товарищам близко и знакомо. Но ведь постоянно следует думать, как поворачивать их от разговоров к борьбе! А можно ли бороться против царизма без помощи русских товарищей?

– Нельзя.

– Нельзя, – повторил Дзержинский удовлетворенно. – А коли нельзя, то надо точно знать, как сражаются русские товарищи, товарищ Бах! Муниципализация Плеханова – замедление темпа революционной борьбы, национализация Ленина – ускорение. Что предпочтет польский крестьянин?

– Не знаю.

– Ну вот и давайте выяснять, – улыбнулся Дзержинский. – В спорах рождается истина.

… На явку Дзержинский вернулся поздней ночью. В комнате, не зажигая света, ждал его Юзеф Уншлихт:

– Феликс, за Стефанией Микульской поставлена филерская слежка…

– Она предупреждена?

– Нет.

– Почему?

– Слежку обнаружила сегодня утром Софья Тшедецкая. Подойти к Микульской невозможно.

– Отправь записку.

– Не выйдет. Дворник получает все письма и посылки.

– Утром ее надо предупредить любым путем – пусть уезжает.

– Куда?

– В Краков.

– Феликс, о чем ты? Она же не член партии, она актриса, ей ведь на наши деньги не прожить…

Дзержинский сунул голову под кран, стоял долго, отфыркиваясь. Потом растер лицо полотенцем и сказал:

– Когда две ночи не посплю, совершенно тупею. Начинаю жить, словно механический человек – по какой-то схеме. Опасно, да? Ну-ка, давай сначала: во-первых, как мальчик?

– Казимежу лучше.

– Глаз спасут?

– Видимо.

– Конференция с солдатами в Пулавах подготовлена?

– Да.

– Теперь по поводу Микульской – когда началась слежка? Связывались ли с Турчаниновым? Пустили наше контрнаблюдение? Какие есть предложения у тебя?

14

Трепов терпеливо ждал, что Витте споткнется на подавлении Московского восстания; тот, однако, дал приказ Дубасову расстреливать баррикады; Трепов ждал, что Витте сломит себе шею на черноморском военном бунте; «Очаков» тем не менее был изрешечен снарядами, Шмидт казнен; так же круто Витте расправлялся с восставшими в Сибири.

При этом – что было для Трепова неожиданным, ибо он действительно, а не показно полагал кадетов «революционерами», – ни Милюков, ни Гучков отставки Витте не требовали, бранили, но в меру; причем Гучков

– за непоследовательную мягкость против «крайних элементов», а Милюков

– за излишнюю твердость против тех же «элементов». У Трепова создавалось впечатление, что кадеты и октябристы начинают всерьез притираться к Витте, от встреч переходят к делу, а это тревожно, это укрепляет положение нового премьера и, таким образом, может породить в доверчивом царе, который сторонился тяжкой государственной работы, требовавшей каждодневного многочасового присутствия, опасные иллюзии: мол, и при выборах в Думу, и при том, что либералы себе позволяют в газетах, все идет по-прежнему, никто, кроме крайних, не поднимает голос против Основ власти, – чего ж особенно тревожиться? Можно малость-то и отдать…

Трепов не хотел отдавать ни малости. Он понимал, что ему, отдай он хоть малость, ничего в жизни не останется. Если государь убедится, что и либералы могут служить ему не хуже – а либералы заводами вертят, банками, – ему, Трепову, не властвовать далее. А что он, Дмитрий Федорович, может, кроме как властвовать? Давать разве свои земли мужику и железной рукою получать с него за это деньги?! Что же еще? Ничего больше. А без власти и того не сможет. Себе врать негоже, себе про себя надо все честно говорить.