Горение

– Так они рассматривают Россию как сообщество мыслящих! А где вы их видели у нас?! Или уж берите все в свои руки поскорее и начинайте: иначе погибнет держава, к чертям собачьим погибнет, скатится в разряд третьесортных – это после Пушкина-то и Достоевского, а?!

В дверь постучались. Дзержинский ответил:

– Пожалуйста.

Вошла толстенькая немочка с пакетом.

– Это белье для госпожи, – извинилась она, – я не знала, что у госпожи гости.

– Какое белье? – не сразу понял Дзержинский.

– Три дня назад госпожа давала свое белье в стирку.

– Спасибо, – ответил Дзержинский, потом вдруг нахмурился и переспросил: – Когда вам отдавала белье госпожа?

– Три дня назад, – ответила служанка. – Когда госпожа вернулась из Парижа.

– В Париж госпожа уехала недели две назад? – вопрошающе уточнил Дзержинский.

– Нет, – ответила служанка, – десять дней назад. А вернувшись, сразу же попросила взять в стирку белье…

Когда дверь затворилась, Дзержинский поднялся и спросил:

– У вас курить ничего нет?

Николаев удивился:

– Вы, сколько помню, почти не курили.

– Хорошо помните.

– Так и не курите, не надо. Пошли ужинать лучше, а? Вкусно угощу.

– Джон Иванович по-прежнему в добром здравии? – словно бы не слыша Николаева, спросил Дзержинский. – Все такой же веселый?

– А чего ему горевать? Россия с япошками завязла, родине его от этого выгода, дивиденды будут, а он деньги в калифорнийском банке держит, хоть помирать собирается при мне.

– Как вы думаете, он согласится выполнить мою просьбу?

…Гуровская вернулась сразу, как только вышел Николаев. Было поздно, и Гартинг, казалось ей, не должен прийти сейчас, да и Дзержинский, видимо, сразу откланяется.

– Ну, все хорошо? – спросила она. – Я, по правде, не хотела вам мешать, потому и ушла.

– Напрасно вы это, – сказал Дзержинский. – Право, напрасно. Тем более что путного разговора у меня не вышло.

– Кто этот господин?

– Эсер-боевик. Готовит крупную экспроприацию в Варшаве.

– Видимо, не женевский?

– Да. Он все больше в Лондоне или России. Можно я позвоню?

– Конечно, пожалуйста…

Гуровская вышла в другую комнату. Дзержинский проводил ее задумчивым взглядом, назвал телефонистке номер, потом чуть прижал пальцем рычаг, чтоб отбой был, и сказал:

– Николай? Это я. Через три дня, с московским поездом, в четвертом купе первого класса поедет дядя с багажом. Пусть его встретят на границе. Его узнают: он в красной шапочке с помпоном, плохо говорит по-русски. Он передаст красный баул Станиславу. До встречи.

Гуровская появилась через мгновенье после того, как Дзержинский положил трубку.

– Чаю хотите? – спросила она.

Дзержинский оглядел ее фигуру, лицо; вымученно улыбнулся и ответил:

– Спасибо. Я пойду. У меня что-то голова кружится.

– Так вот и надо чаю, обязательно стакан крепкого чая. Я сейчас, мигом кликну!

Дзержинский не мог подняться с кресла – его давила тяжесть: он ни разу в жизни не видал провокатора так близко.

(Когда жандармы провели по перрону Джона Ивановича, а следом носильщик поволок огромный красный баул, «Пробощ» вспрыгнул в вагон и, прилипнув к окну, тяжело засмалил папиросу.)

Дзержинский аккуратно сложил телеграмму «Пробоща», сообщавшую о задержании Джона Скотта, спрятал ее в карман и задумчиво посмотрел на Розу Люксембург, собравшую актив польских социал-демократов в Берлине.

– Вот так, – сказал Дзержинский. – Теперь понятно, от кого шли провалы в Варшаве и Лодзи. Понятно, кто погубил Мацея Грыбаса.

– Случайность исключена?

– Сотая доля вероятия, – ответил Дзержинский. – Она знала Грыбаса и, к счастью, никогда не встречала Каспшака. Может быть, поэтому Каспшак продолжает работу.

– Предложения, товарищи? – спросила Люксембург. – Какие предложения?

– Роза, – поднялся бородатый, седой – один из «стариков». – В Лодзи, Петракове и Варшаве повешены семь человек. Начинается суд над Мацеем. Наш ответ сатрапам может быть одним: казнь провокатора.

Дзержинский прикрыл веки пальцами – было видно, как они подрагивали.

– Роза, – член Главного правления был быстр, нервен – ноздри трепыхали, – товарищи. Событие это чрезвычайное. «Птаха», которую мы все знали, которой помогали, готовили к экзаменам, кормили…

– Это словопрения, – перебила Люксембург. – Прошу по существу вопроса.

– Это не словопрения! Это сердце мое!

– И это словопрения, – так же сухо перебила Люксембург.

– Хорошо. Я – за немедленный партийный суд.

– Следующий?

– Суд.

– Пожалуйста, ты?

– Казнь.

– Ты?

– Казнь.

– Юзеф?

Дзержинский тяжело поднял покрасневшие веки, поднялся.

– Я против.

– Мотивация? – по-прежнему бесстрастно осведомилась Люксембург.

– Когда меня спросили: «Случайность исключена? », я ответил: «Сотая доля вероятия».

В комнате было тихо, и тишина была давящей, ожидающей, готовой вот-вот смениться всеобщим шумом. Дзержинский чувствовал это и медлил специально, чтобы заставить товарищей не столько себя слушать, сколько принять его точку зрения или уж во всяком случае не сразу отвергать ее.

– Мы уподобимся социалистам, – продолжал Дзержинский, заставляя себя говорить тихо и медленно. Он понимал, что если даст волю порыву – разыграются страсти, и он вынужден будет подчиниться воле большинства.