Горесть неизреченная [сборник]

Суд

1

Лети былое прахом,
Казнить тебя пора
Руки единым взмахом
И росчерком пера!

Чтоб насмерть — не воскресло,

Не вырвалось из мглы.
О, как жестоки кресла,
Пронзительны столы!

Глядят глаза лихие

И в голосах тех — яд.
От имени России
Навытяжку стоят.

И не спастись, не скрыться,

Не пошатнуть стены.
Вдали родимых лица
Печальны и верны.

…И этот страх барьера

И эта вот скамья —
Моей судьбины мера,
Отныне суть моя?

Встать, сесть имею право,

Отсчитаны шаги.
Налево и направо
Погоны, сапоги.

2

И чем душа кипела,
Чем был годами жив,
Теперь подшито к делу
И брошено в архив.

Родимые тетради,

Знакомых рифм гурьба,
Дрожь сердца в звонком ладе,
Что ни строка — судьба.

Как трепетно порою

Листал, то тешась вновь
Созвучною игрою,
То правил, черкал в кровь!

Сквозь точки, запятые

Мелькали тем видней
Судьбы перипетии,
Событья прошлых дней.

И всё, как взрывом — смаху,

Бей штемпель тот, кости!
Грядущее, ты к праху,
А нынче — Бог прости!..

В лихие те картоны,

В железо скрепок тех
Моленья, зовы, стоны,
И праведность, и грех.

1970

Лагерь

Не хочется вспоминать о лагере связно и постепенно, как это было в самой жизни. Хочется вспомнить, как запомнилось, как обобщилось. Вспоминать по чувству, по мысли. Это вернее. В этом есть сердечная потребность. Впрочем, пора к делу.

С Богом!

Пересылка в Потьме. Лагерь уже близко. Уже под ногами мордовская тюремная, лагерная земля. И камера, в которой мы сидим или, вернее, лежим, сама словно в земле. Тёмные нары в два этажа, тёмная параша на полу, тёмная дверь. Маленькое оконце перепутано ржавыми железами. Оно упирается в голую стену. От параши разит аммиаком. Ржавый свет лампы над дверью и цветом, и чем-то ещё родственен с этим запахом, от которого нет спасенья.

Но зато впервые мы встречаемся с настоящими зэками из политических лагерей. Это литовцы, двое. И каждому срок — 25 лет! В это не верится, я смотрю на них, как на чудо-юдо. 25 лет вне жизни, 25 лет! В камере странный отблеск этих двух лиц, отблеск их слов, их передвижений. Люди среднего возраста. Один сидит уже 14 лет, другой — 19. Оба сражались в лесах, в рядах «лесных братьев». А за это — 25 лет или расстрел. Теперь дают не 25, а 15. Но двадцатипятилетники досиживают своё.

Мне сам срок — 25 — внушает уважение, эти люди чудятся героями. Потом, за годы, я понял, что и в лагере идёт жизнь и проходит всё — и 25 лет. И геройство не в том, что отсидел, а в том, как сидел. Но тогда я смотрел на этих литовцев во все глаза и внимал каждому их слову.