Горесть неизреченная [сборник]

Страховать что-либо они отказались сразу. На всё, мол, воля Божья. Но незваных гостей из дома не торопили. А когда муж подошел к столу с Библией, взял в руки Книгу, какой веры мы — не интересовались, приняли нас, как самых желанных.

На чисто белый стол хозяйка поставила две тарелки прозрачного бульона, миску домашней сметаны, тарелку мёда со своей пасеки, свежеиспечённый хлеб. Сметана была густая, как масло, запах мёда распространялся по всей избе.

Наверное, в своей жизни я ела и более вкусные яства, но ни одна трапеза не запомнилась мне так подробно и зримо.

Сейчас, когда много говорят о необходимости возврата к крестьянским хозяйствам, рассказывают, как хорошо жила деревня до революции, я понимаю, что это идеализация. Жили по-разному, и разными были люди. Да если бы такой распрекрасной была Россия, не продержались бы большевики столько времени. Но вот перед глазами дом баптистов — двух высоких, красивых людей из сибирской деревни Тюхтяты.

Рядом с Николой

Церковь деревянная, высокая, шатровая, лемех блестит на солнце, крытая галерея ведёт в зимнюю половину. Крыльцо, балясины. Не первый раз вижу такую красавицу, но чтобы без туристов, без охов, вспышек фотоаппаратов… Никого. Скромный погост вокруг да несколько изб поодаль.

Пока мои спутники ходили за хранительницей ключей от церкви, я нашла щель в заборе, подошла поближе и осталась одна с красотой, тишиной, покоем.

Держательница ключей оказалась ещё крепкой, широкой в кости старушкой, несмотря на хромоту, прочно укоренённой на земле. Открывая неувиденную мной калитку, она уже рассказывала, как сюда, в эту деревушку Согнивицы теперь даже иностранцы приезжают.

Бойко прошкандыбала по ступеням, повернула ключ в замке.

Церковь внутри оказалась просторной, чистой. Реставраторы подремонтировали угол, а центральную часть не тронули. Посередине высился столб из какого-то розоватого дерева, наверху коньки-обереги.

— А служба здесь бывает?

— До 34-го года служил отец Василий. А там забрали. Мама его прятала, да всё равно нашли. Я думаю — его, коли и довезли, то сразу и выкинули. Он там уж не жил. Старый был.

— И ничего о нём не слышали?

— Откуда? Тогда многих забрали. Один мужик жену схоронил, три дочки остались. Забрали. Но у нас люди хорошие, взяли их по семьям. Одна и сейчас здесь живёт. Прислали ей бумагу — где отец похоронен. Да кто сейчас поедет? Здесь бы могилы убрать. У нас тут две с половиной тысячи жило, сейчас пятнадцать.

— Раскулачивание?

— Кулачили сильно. И война.

— А Вы в войну здесь жили?

— Нет, меня в город увезли. У меня до сих пор в Петрозаводске подруга осталась. Мы с ней тогда работали. Пишет, в гости зовёт.

— А работали где?

— На железной дороге. В конторе прибирались.

— Немцы?

— Нет, финны. Немцы редко приходили.

— Ой, чего расскажу. Был там один финн. Вот говорит он официантке — тут есть одна хорошая русская девушка, я ей хочу по-русски «добрый день» сказать. А та возьми и научи — по матушке. Ну, схулиганила.

Я иду. Он: «Галя, добрый и…» Я не сдержалась — Дурак, — говорю. Он обиделся: «Почему я дурак?». А я убежала.

Назавтра позвали меня в контору хозяева:

— Как же ты могла финского офицера дураком назвать?

А я стою, молчу.

— Он тебя обидел?

— Обидел, — говорю.

Они к нему:

— Что ты ей сказал?

Он (я по фински уже понимала):

— Я только хотел сказать «добрый день»

— А как ты сказал?

Он и повторил. А те русский хорошо знали.

— Дурак ты, — говорят. И объяснили.

Он покраснел:

— Ой, Галя, прости меня.

— Простила, говорю.

Назавтра иду. Он навстречу.

— Галя, зайди ко мне.

Я не хотела. Стою. Молчу. Наклонила старушка голову — и как выглянула прежняя Галя — крепенькая, ладная, надутая.

— Зайди, зайди.

Он мне коробку конфет подаёт. А я таких никогда не видела. Тут, наверное, грамм пятьсот было, и каждая конфета в такой кружевной бумажке.

— Прости меня, Галя, я не хотел.

— Да я и так простила.

— Нет, возьми конфету. Ну не хочешь здесь, возьми с собой и всех своих угости.

Какие были вкусные. Мы с подругой всё потом вспоминали.

— А один раз, — продолжала Галина Васильевна свой рассказ, — девушка из столовой позвала меня на свой день рождения. Я не хотела. Там хозяева. Но она говорит: «Приходи, приходи». Ну, я и пришла. А она кофе сварила. И блины с топлёным маслом — так горкой стоят. А как их есть — и не знаю. Смотрю — хозяева кофе в чашечках ложечкой помешивает, блины вилкой и ножом едят. А я взяла и уронила. А девушка, что позвала, мне всё ногу жала. Я потом спрашиваю: «Ты чего жала?» — «Чтобы ты не поднимала». А я и сама не подняла, — сказала старушка, ещё и сейчас гордая, что не посрамила честь страны.

— У нас тут все, которые в оккупации, как я несовершеннолетними были, им к пенсии доплачивают. А мне не дают. Говорят, свидетелей нет.

— А Ваша подруга.

— Ей не надо. Она уже взрослая была. А кто здесь остался, так говорят: «Ты в городе была — откуда мы знаем что ты там делала».

— Значит, всё ещё за старое. Вам, наверное, за жизнь в оккупации и раньше доставалось.