Горестная история о Франсуа Вийоне

Нет, он ничуть не боялся умереть. Он был готов к смерти. Он вспоминал своих казненных друзей. И все-таки… Нет. Нет. То был не страх. Это тоже была жизнь, жизнь в полном неведении, заставлявшем его иногда приходить в ярость, терять мужество, кричать монаху, что если монсеньор д’Оссиньи хочет сперва поиметь его, то пусть не надеется, ничего у него не выйдет. О, Франсуа отлично знал, что за человек мёнский епископ. Ему рассказывали про него: гнусная тварь, изверг, трус, а когда монах в ответ на исступленные вопли предлагал Франсуа помолиться Богу, дабы тот смилостивился над ним, он орал в ответ:

— Заткнись! Если бы Бог и вправду был справедлив и творил свой суд, он начал бы с вашего епископа. Вся беда моя в том, что я оказался в его лапах.

А в одно из утр Франсуа привели в большую залу, и официал[48] допрашивал его о попытке ограбления церкви в Бакконе и об его участии в этом преступлении. Франсуа честно отвечал на все вопросы, ничего не скрывая. Но тут официал спросил его, не состоит ли он в банде «ракушечников»; Франсуа стал яростно отрицать, и тогда ему посоветовали сказать правду, ежели он не хочет ухудшить свое положение. Франсуа же ответил, что даже не понимает, о чем его спрашивают.

— Подумайте, — елейным тоном порекомендовал ему официал. — В вашем положении это признание большого значения не имеет. Ну так как?

— Нет, — отрезал Франсуа.

— Вы совершаете большую ошибку, — все тем же елейным тоном промолвил мэтр Этьен Плезанс. — Мы можем принудить вас говорить.

— Но я клянусь вам…

— Не клянитесь!

И вдруг, резко сменив тон, мэтр Плезанс бросил:

— Так что вы решили: да или нет?

Франсуа опустил глаза.

— Если надо признаться в чем-то, чего вы желаете, — через силу выдавил он из себя, — я готов. Только ради Бога скажите сперва, что я вам должен отвечать.

— Это уже куда разумней, — объявил официал и извлек подписанное Вийоном признание, которое тот сделал в прошлом году в Орлеане. — Итак, мне нужно знать, — и он сделал знак палачу и его подручному приблизиться, — где мы можем найти злодея по прозвищу Белые Ноги, упомянутого вами в этих ваших показаниях.

— Мэтр! — воскликнул Франсуа.

— Вам это неизвестно, да?

— Помилуйте! — простонал перепуганный Франсуа. — Я всего лишь раз видел этого человека. Было это однажды вечером в Орлеане, там еще был Колен. Мы встретились на постоялом дворе, названном мною в этих моих показаниях, а потом он нас повел в непотребный дом, который я тоже назвал. И это все. Именем Господа нашего Иисуса Христа, умоляю вас, велите этим людям уйти: мне нечего вам больше сказать, я ничего не знаю…

Франсуа был в таком ужасе от мук, ожидающих его, что хотел броситься к ногам мэтра Этьена Плезанса, но официал сделал знак палачам, и те, схватив несчастного узника, положили его на кобылу, связали по рукам и ногам и вздернули на дыбу.

— Ради Бога, сжальтесь! — закричал Франсуа.

Его тело захрустело, стало вытягиваться, удлиняться, и из груди у него вырвался звериный крик боли. Это было чудовищно. Его подтягивали вверх, и ему казалось, что все у него трещит, рвется. Рвутся мускулы. Трещат кости. К ногам ему привязали груз, и груз тянул его вниз, но все не мог коснуться пола, потому что палачи постепенно, не спеша подтягивали Франсуа все выше и выше.

— Мне больно! Больно! — стонал Франсуа. — Боже, какая боль! Я не вынесу! Спасите!..

Запястья, стянутые веревкой, на которой его подтягивали, жгло, как огнем; ему казалось, будто пальцы у него разбухли и вот-вот лопнут. И голова тоже. Ощущение было, будто руки его, вывернутые в плечевых суставах, переполнились кровью, и, еще минута, и она вырвется наружу. Дышать было нечем; глаза застилала красная пелена; в голове словно бы бил молот, и с каждой секундой все чаще и все громче; во рту был привкус земли. Сознавал ли он что-нибудь? Он просто ощущал непереносимую боль, и выл, выл, не переставая; каждая клеточка, каждый нерв бедного его тела, вздернутого на дыбу, превратились в комок боли. Он уже был не человек, а жалкая, страждущая, раздираемая плоть, корчащаяся под пыткой, плоть, которую старательно, трудолюбиво терзали, так что вся она стала одной невозможной мукой. Франсуа в последний раз по-звериному взвыл и обмер. Очнулся он у себя в камере, рядом с ним кто-то сидел.

— Кто ты?

То был монах.

— Пить… — еле слышно прошептал Франсуа.

Монах поднес ему ко рту кувшин с водой. Франсуа сделал несколько жадных глотков и вдруг, вспомнив, что ему пришлось вынести, взглянул на свои руки — сперва на одну, потом на другую; он долго их разглядывал, ощупывал, потом закрыл глаза и опал на солому.

— Если бы вы ответили на вопрос мэтра Этьена Плезанса, — равнодушным голосом промолвил монах, — вам не пришлось бы испытать такие страдания.

— Уходи…

— Но это ведь была не самая страшная пытка. Вовсе нет. Вас всего-навсего вздернули на виску, но раз вы ничего не сказали, вас придется снова пытать.

— Холодно… — прошептал Франсуа.

— Впрочем, как знаете, — буркнул монах. — У вас будет неделя передышки, а потом — не забывайте этого — вам снова придется подняться наверх.