Горгона

Вика облегченно вздохнула. Разодранная в мелкие клочки фотография полетела в мусорное ведро. Это все уже безвозвратно ушло в прошлое. Об этом можно было не вспоминать. Она включила радио, и детский, неправдоподобной чистоты голос запел о счастье. Немедленно отозвался такой же голос в окне напротив. И был светлый май, и было радостное чириканье воробьев на крышах, и был двор в рыхлых бликах отраженного солнца, и одуряющий запах листвы вливался в квартиру через открытую форточку.

Одна только странность смущала ее в это необыкновенное время. Мать, которая с самого начала не одобряла того, что дядя Мартин назвал «заклинанием духов», теперь, когда этот эксперимент удачно закончился, своего отношения к происходящему нисколько не изменила, на подмигивания дяди Мартина и отца реагировала как-то хмуро, в разговорах о том, что «Виктория-то наша как расцвела», участвовать не хотела, – удалялась на кухню и в раздражении начинала греметь посудой, а если и после этого мужчины не успокаивались, хрипловатым голосом предостерегала:

– Хватит, хватит…

– Почему хватит? – недоуменно спрашивал отец.

– Потому что не надо этих восторгов. Не люблю. Хватит, и – все!..

– Ну, Аннушка, ты не права…

Вика несколько раз замечала, что мать украдкой посматривает на нее – быстро и очень внимательно, будто стараясь понять, что же с ней, Викой, случилось на самом деле.

Вику это слегка задевало.

Радоваться надо, а не раздражаться.

И еще ее задевало, что перемигивания отца с дядей Мартином тоже скоро закончились, оба они, как и мать, начали по-немногу прятать от Вики глаза, вглядываться украдкой, стараясь при этом, чтобы она не заметила, лица у обоих стали виновато-растерянными, а когда Вика однажды прошлась как бы в туре вальса по комнате, чувствуя необычную приподнятость во всем теле, отец крякнул, точно с досады, и на игривый ее вопрос: Я тебе, что, не нравлюсь?.. – ответил с излишней поспешностью:

– Нравишься-нравишься. Ты сейчас прямо, как мотылек…

И вдруг дядя Мартин тихо сказал:

– Мотыльки живут только один сезон…

А отец быстро повернулся к нему:

– Не каркай!

– Я не каркаю, я предупреждаю…

Вика не поняла, что они имели в виду. Лично ей казалось, что все устраивается как нельзя лучше. Через день на уроке физкультуры у них были танцы, которые ввели с прошлого года, и когда включили магнитофон и Вика вместе со всеми закружилась под вихревую мелодию, ей почудилось, что она не танцует, а плывет над линолеумом, – невесомая, еле-еле, как птица, поводя крыльями, – и почудилось, вероятно, не ей одной, потому что когда магнитофон резко выключили, почему-то не дождавшись окончания песни, она увидела класс, сгрудившийся около коренастого физрука, перешептывающихся девчонок, мальчишек с пылающими глазами и щеками, Менингита, Шизоида, странно напряженную Лерку и отдельно – Витьку и Алечку, которые танцевали в одной паре.

Они продолжали держаться за руки.

И вдруг Витька, словно очнувшись, выдернул ладонь из ее пальцев, а когда Алечка недоуменно оборотилась, отвернулся и начал старательно смотреть в сторону.

И все же темна дырчатая прохлада под тополями и зелена вода в каналах Санкт-Петербурга. Велика власть чудесного, рождающегося из камня, и, как заклинаемый дух, обретающего душу и облик. Болезненны петербургские миражи, успокаивающие сном, а не явью. Легко вызвать морок, трудно потом избавиться от сладкого его наваждения. Что-то такое Вика почувствовала уже на другой день, когда Алечка, бывшая до сих пор вроде бы ее лучшей подругой, – снисходительной, разумеется, все же Витька домой провожал не кого-нибудь там, а только ее, – вдруг при первой же встрече в классе посмотрела на Вику с внезапной ненавистью, передернула, будто кукла, плечами, сморщилась, но, к счастью, ничего не сказала, – забрала свои вещи, и пересела на заднюю парту. А на свободное место, как будто ждал, сейчас же переместился Виталик. Хорошо еще, что не Шиз – Шизоида Роза Георгиевна с «камчатки» не выпускала. Дождевым тусклым холодом повеяло от этого случая. Еще не осень, конечно, но уже ясно потянуло ознобом.