Горячая тень Афгана

Слезы душили меня. Я, шатаясь как пьяный, побрел на кухню, задевая двери и косяки плечами. Судороги сотрясали меня, глаза уже не могли удержать в себе влагу, и слезы вылились на щеки. Я допил все, что осталось в водочной бутылке. «Нет, нет, — бормотал я. — Этого не может быть. Это просто ошибка. Время такое, сейчас все ошибаются…»

35

Сон это был или же глубокое забытье, похожее на смерть, — не знаю. Я еще не открыл глаза, а гнетущее чувство безысходности, страшной, невосполнимой потери уже накатило, заполняя каждую клеточку мозга и отравляя мысли, и было оно упаковано в пасмурное тяжелое утро с кленом, ободранным дождем и ветром, шатающимся как призрак за запотевшим окном, со стремительным полетом низких грязных туч, с мутными желтыми лужами, покрытыми рябью, похожей на старческую кожу…

Я полулежал в кресле, наблюдая, как по сумрачной комнате, из угла в угол ходит Анна, собирает раскиданные вещи, заталкивает их в ящики платяного шкафа, выносит рюмки, бутылки и тарелки на кухню, потом торопливо подметает веником ковер, задевая мои ноги. Я не подавал признаков жизни до тех пор, пока Анна не вышла в прихожую. Лязгнул замок — она открыла дверь.

Я успел схватить ее за руку, когда Анна была уже на пороге.

— Останься, — сказал я.

— Нет.

— Останься, — повторил я.

Она помолчала, глядя себе под ноги, потом спросила:

— Зачем я тебе нужна?

Я понял, что она останется.

Мы молча пили кофе, сидя по разные стороны стола. Оцинкованный подоконник вибрировал под натиском дождя. Молочный белый свет падал на лицо Анны, и оттого оно казалось бледным и безжизненным. Ей трудно было переносить мой пристальный взгляд. Она боялась поднять глаза, пила неестественно быстро, обжигаясь, почти не отрывая губ от края чашки.

— Ну, все, хватит, — сказал я, поднялся с табурета, подошел к ней, заставил привстать и крепко обнял.

И снова слезы. Осень — время слез.

* * *

— Может быть, она еще спит?

Я отрицательно покачал головой, прижал палец к губам и позвонил в дверь еще раз.

Дверь слегка приоткрылась, насколько позволяла цепочка. Из темноты прихожей выплыла женщина в черном. Она не сразу узнала меня, потом ее бесцветные губы дрогнули.

— Это вы? — тихо спросила вдова. — Заходите.

Мы с Анной зашли в прихожую — тесную, еще сохранившую сладковатый запах цветов и хвойных венков, заставленную коробками, чемоданами, снарядными ящиками, которые военные часто используют для перевозки домашних вещей. Вдова не стала приглашать нас в комнату, вынесла незапечатанный конверт, на котором было написано: «Вацуре К. А.», протянула его мне.

— Я прочла это письмо, — сказала она. — Простите, если вы меня осуждаете. У моего мужа не было тайн от меня… Собственно, здесь нет никакой тайны. Предсмертная исповедь.

Она потянулась рукой к замку.

— Прощайте.

Я спрятал письмо в нагрудный карман и почувствовал, как сильно бьется сердце. Мы спустились в подъезд. Анна зачем-то поддерживала меня обеими руками, словно опасалась, как бы мне не стало плохо.

Моего терпения хватило только до ближайшей лавки. Анна раскрыла зонтик и держала его над нами, пока я вслух читал письмо: