Горячая верста

Эти последние слова Феликса привели Настю в чувство. Вспомнила она кругленького нагловатого Папа, Вадима Михайловича — и то, как они подносили подарок деду, как затем вели за столом неспешную беседу; поняла тревогу Феликса за карьеру брата, за свое собственное будущее. И сразу он в её глазах упал, сделался маленьким, жалким. Она смерила его с ног до головы презрительным взглядом.

— Феликс! — сказала Настя, трогая его за рукав.—А ведь ты и есть тот самый груз, который висит у нас на ногах и мешает идти вперед.

Феликс хотел возразить Насте, но не нашелся. Решил дослушать её до конца и затем обратить все в шутку. «Сговорились они, что ли?» — вспомнил он откровения старого музыканта. И тут ему пришла догадка: Хуторков и ей наговорил на него. Внезапное открытие это бросило его в жар. Как-то неестественно осклабился, заговорил: — Знаем, чьи речи наизнанку лицуешь — старый музыкант напевает их тебе.

Засмеялся. А Настя ответила:

— Вот уж не думала: Феликс Бродов, стиль и модерн, законодатель мод, и вдруг — пережиток. Ты говоришь: Хуторков?.. Нет, старый музыкант многое видит, но до такого открытия он ещё не дошел. И Егор Лаптев тебя не знает. И никто в цехе. В этом сложность явления, и — если хочешь — тут ваша сила. Такие, как ты, хорошо замаскированы. Вас простому, невооруженному взгляду не увидеть. Всем вы недовольны, всех вы обвиняете, а для того только все это делаете, чтобы от себя вину отвести. А Хуторков тут ни при чём. Ты его не любишь — и это ещё раз подтверждает верность моих суждений о тебе. Плохие люди о хороших добрые слова не говорят.

Настя повернулась и ушла. Ушла, не простившись, не взглянув на Феликса. Феликс её не удерживал. Он не заметил, как пошел мокрый снег, как дежурный вахтер, погасив свет в вестибюле, подошел к двери и запер её изнутри. Он стоял ссутулившись, опустив низко голову, и напоминал человека, которого все покинули и забыли.

Феликс старался ни о чем не думать, но думы помимо воли его и желания все лезли и лезли в голову, — думы невеселые, безнадежные. 

Настя легко отлетела от сердца — как только обнажила свою сущность, свою неприязнь к нему, —так и стала чужой, ненужной. Его не влечет карьера ученого, академик Фомин ему не понадобится. И хорошо, что Настя перед ним раскрылась, он знает теперь, какие они разные и чужие. Все это хорошо, хорошо... Но почему так ноет и болит сердце!.. Может, Настя незаслуженно оскорбила?.. Или сказала такое, что явилось открытием и неприятно поразило?.. Нет, нет и нет!.. Настины слова, как горох — стучали об стену и отлетали. Экая новость! — себялюбец! Как яблоко недалеко падает от яблони, так Настя насквозь заражена идеями деда о служении какому-то долгу. Она демагог и фразерка. И пусть катится подальше! Нет, Пап, ты не прав! Черт с ней, с внучкой академика. Такую можно обольстить, провести с ней ночку, — я однажды был близок к этому! — но жить с ней долгие годы и слушать дурацкие речи?.. — Уволь! Не желаю!.. Другое скверно: рушатся планы, навеянные отцом! Сегодня оттолкнула Настя, завтра плюнет на нашу затею Егор. Говорит же этот старый олух Хуторков: знай свое место и терпи. А я жить хочу, а не терпеть. Не повиноваться, а повелевать. Егор не учён, ничего не смыслит в технике, — и пусть повинуется. А что слепая природа снабдила его луженой глоткой, так и в этом его заслуги нет, И Хуторков должен повиноваться, потому как сам он, без поводыря, пропадет. И не сжалься над ним мой отец, лежать бы ему под забором...

Расправившись с Егором и Хуторковым, Феликс вновь обращался мыслью к Насте и вновь пытался её поносить, но, к удивлению своему, замечал, что зла у него к Насте становилось меньше, и слова обидные на ум не шли.

6

Егор проснулся поздно, часу в десятом; смотрел в окно и дивился снежной белизне, покрывшей дома и деревья на улице.

Снег и вчера принимался сыпать из низких холодных туч, но держался только в лесу да по балкам; в городе он таял, мешался с грязью и если задерживался, то лишь на крышах домов да на деревьях, с которых ещё не успела опасть листва. А сегодня зима переборола осень: крепко обняла землю холодными руками.

Снег валил густо.

Лаптев вздохнул всей грудью, потянулся.

В дверь постучали. И не успел он ответить, как к нему ворвалась Настя.

— Вставай, ленивец, зима пришла!..

Подбежала, сунула под бока ему руки в холодных варежках. Егор шарахнулся к стенке, Громко вскрикнул от неожиданности и так стукнулся об стену, что живший за стенкой Павел Павлович подал голос:

— Что там происходит?..

— Настя, не дури! — взмолился Егор, видя, как она поднимает шапочку и намеревается стряхнуть на него холодную влагу оттаявших снежинок. — Дай мне одеться.

— Одевайся, — сказала Настя и отвернулась к окну. И, слыша, как Егор сбросил с себя одеяло, начал одеваться, заговорила: — Егор, ты будешь скучать без меня. Я уезжаю.

— Так скоро? — Отгулы мои кончились, пора на работу. Вчера по радио про «Молот» говорили.

— Что же там говорили!

— А то, что на стан наш двадцать ученых приехало — молодых, комсомольцев. Автоматику отлаживают.