Горячее молоко

Еще на подходе к пляжу я увидела лодку, возвращавшуюся на веслах к берегу. Лодка эта, под названием «Анхелита», хранилась в саду перед домом с аркой пустынного жасмина. Мускулистый сын рыбака повязал кожаный шейный шнурок себе на правый бицепс и направлялся домой с уловом — двумя блестящими, серебряными меч-рыбами. Почти метровой величины, да еще с длинными мечами, они покоились на дне лодки, как воины. Двое братьев паренька зашли в воду, чтобы помочь ему вытащить лодку на берег, но она оказалась слишком тяжелой, и они запросили помощи. Как была, в джинсах и лифчике, я бросила рюкзак на песок и присоединилась к ним, перехватила веревку и стала тянуть лодку на сушу. Сын рыбака достал тяжелый тесак и принялся отрезать меч. Лишив голубоглазую серебряную рыбину меча, он запустил его, как матадор запускает ухо быка, в толпу зрителей. Меч упал к моим ногам, и тут я вспомнила, как мама требовала отсечь ей ступни хирургическим ножом.

Я зашла в воду до пупка (это самый первый человеческий шрам) и поймала себя на том, что плачу. Матери в конце концов удалось меня сломать. Опустившись на колени в море, я закрыла лицо ладонями, как поступала в детстве, когда хотела, чтобы никто меня не видел. Ни одна живая душа. Мне хотелось стать невидимой и непонятой. А надумай кто-нибудь поинтересоваться, я бы не знала, с чего начать и чем закончить. Прошло немного времени; я повернулась, чтобы вглядеться в расщелину между двумя скалами, и вдруг увидела ее.

Я увидела Ее.

Вдоль пляжа шла женщина шестидесяти четырех лет, в платье с подсолнухами на юбке. В левой руке она держала шляпу. Да, это была она — и она шла. Я подумала, что в пустыне я перегрелась на солнце и теперь мне мерещится — то ли это галлюцинация, то ли видение, а может, давнее желание. Она не замечала никого вокруг, а меня просто не видела. Я собралась побежать за ней, за моей мамой, броситься ей на шею, но вид у нее был такой, словно на этой прогулке по пляжу ее вполне устраивало собственное общество. В ней сквозила решимость той, которая мысленно борется с чем-то невероятным, тянется к тому, чего не может ухватить. Чтобы остаться незамеченной, у меня был единственный путь — назад в море. Я вновь зашлепала по воде, пустилась вплавь и на этот раз заплыла далеко, спиной к ее бойким ногам. Когда же я все-таки обернулась, Роза Папастергиадис прогуливалась как прежде. Женщина на грани преклонного возраста, в милом платье и шляпке, гуляла босиком по пляжу.

Она направилась к низкому душу на деревянном пандусе, где отдыхающие ополаскивали ноги от песка. Вот и она пришла туда с той же целью. Ополоснуть под душем ноги, не отсеченные от тела. Я оставалась в воде до заката, а когда поплыла к берегу, вода кишела медузами. Я плыла в джинсах и все время видела вокруг себя скопище медуз, плотное месиво. Опустив лицо в воду и рассекая студенистую толщу руками, я прокладывала себе путь через Средиземное море. Меня жалили в живот, в грудь, но это было не самое страшное, что случалось со мной в этой жизни. Выбравшись из моря, я отыскала на песке мамины следы. Вот здесь и здесь. Нашла палку и обвела прямоугольником первые два отпечатка, оставленные и сохраненные в Альмерии, что на юге Испании. Здесь была Роза Папастергиадис.

Большие пальцы оттопырены, ступни удлиненные, ведь она и сама рослая, где-то за метр восемьдесят; существо она двуногое; по всем признакам, шла неспешно. В этих следах была записана вся ее подноготная: первая девушка среди всей родни, поступившая в университет, первой вышла за иностранца и отправилась через холодный, серый Ла-Манш к лучезарным и теплым водам Эгейского моря; первой взялась учить незнакомый алфавит; первой отвернулась от бога, которому молилась ее мать, и первой родила малышку столь же темненькую, сколь сама была светловолосой, столь же приземистую, сколь сама была рослой; первой поднимала ребенка одна. И вот она здесь: шестидесяти четырех лет от роду, ополаскивает ступни от песка. Прилив смоет следы этих ног, что успели отпечататься на мокром, твердом песке, пока ими не занялся хирург.

Я боюсь ее и боюсь за нее.

Вдруг она не шутила насчет ампутации? Если она и в самом деле на это решится, если отсечет ноги, как я сохраню ее в здравом уме и твердой памяти? Как мне ее защитить и как защитить себя от нее? Со дня своего появления на свет я наблюдаю за Розой Папастергиадис и старательно прячу свои тревоги.

Вечно ты где-то далеко, София.

Нет. Я всегда слишком близко.

Я не должна смотреть на ее поражение с высоты всего, что мне известно, дабы не превратить ее в камень своим презрением и своей печалью.