Горячее сердце. Повести

Зато Анна Ямшанова, по-деревенскому Федориха, попала в список «за контру». Хозяйство у нее было бедняцкое. Муж где-то уже года три маялся в плену, и от него приходили письма с непонятными даже Зоту-писарю адресами и штемпелями. Разбирала их только учительша Вера Михайловна.

Гырдымову Федориха прямо сказала:

— А нету у меня хлеба, и займовать не пойду.

Тот намекнул, что она попадет в «контры».

— А пиши, куда хошь, — с злой беспечностью сказала она, — везде мне голодно будет, — и пошла.

— Амбар у ее сгорел, — подковылял к Гырдымову Зот. — Надо бы ее из списка-то убрать.

Гырдымов нахмурился: приходилось список портить, вычеркивать фамилию. Он этого не любил. Но вычеркнул.

Сысой Ознобишин, Зотов тесть, маленький, но аккуратный, с большелобой головой человек, сразу понял Гырдымова:

— Как же, как же, надо помогать. Правда, время-то такое. Посевная. У многих гречка одна в запасе оставлена да до нови немного на еду. А деньги отколь у мужика? Но раз надо, придется поурезать себя.

Он Гырдымову понравился: все бы так, и Гырдымов своим твердым почерком записал его в список: «за революцию, за Советы».

В общем-то, дело шло неплохо. Оправдывала себя его придумка. Гырдымов закурил Зотова табачку: любил побаловаться куревом в хорошем расположении духа, а так не курил. Затянулся цигаркой и взглянул в окошко поверх крыш. Неплохо. Можно даже сказать, что и хорошо он все обмозговал. Никто, почитай, не вывернулся.

В это время ворвался в волисполком мужик, весь пыльный, волосы спутанные — и прямо к нему. И сразу заговорил:

— Оказия какая-то выходит, товарищ Гырдымов. Пошто Фрол Петрович Ямшанов-то попал в бумагу вашу? Ведь он, так сказать, сущий бедняк, а с него чрезвычайный налог.

— А кто ты такой?

— Шиляев я. Здешний человек.

Зот вытянулся в струнку, замер, ждал, когда можно слово вставить. Ишь, разошелся Шиляев, надо бы его срезать. Жаль, Гырдымову не рассказал, что укрывал тот поручика Карпухина.

У Гырдымова благодушие пропало, он буравнул взглядом Шиляева.

— А твое какое дело? Кто тебе уполномочие дал комиссаров спрашивать?

— Мужик я обычный, а ежели про должность, то член я волисполкома. Тоже здеся иной раз сижу, — сказал распалившийся Митрий.

Гырдымов вскочил.

— Так вы что, играете тут? Список-то ваш, волисполкомовский.

— Ты на меня-то, товарищ Гырдымов, не ори, — бледнея сказал Митрий. — Я столь же знаю, пошто в список Ямшанов попал.

Зот подошел было, попробовал слово сказать.

— Вот тут так помечено, а пошто? Ошибка, поди, — невнятно проговорил он, но его обрезал Митрий.

— Ямшанов-то как говорит. Твой тесть Сысой перед обмером зерно ему в житницу ночью завез. Вишь как дело-то оборачивается?!

Зот Пермяков сердито застучал ногой, огрызнулся:

— Тесть — это тесть. Отколь я знаю? Да и кто видел-то? Кто? Вот ты офицера Харитона Карпухина скрывал. Это уж теперь знают все.

У Митрия дрогнуло лицо. Опять рот зажать ему хочет Пермяков.

— Я уж об этом самому товарищу Капустину сказывал. Был грех. Я перед кем угодно сознаюсь.

Привыкший к беспрекословию Гырдымов наливался злостью. Ишь тут что открывается? Не так прост, как он думал, этот Сысой. Но не объедет на кривой кобыле, не объедет. Гырдымов не из таких! А этот Шиляев. Офицера скрывал. Конечно, Капустин мог слабинку дать. Контру отпустил.

Не зря Зот боялся Гырдымова. Ухватился тот за нитку.

«И все Шиляев, — свирепел Пермяков. — Надо было убрать из списка Ямшанова. Как это я сплоховал? Да, сплоховал, услужить поскорее хотел. Не думал, что он такой въедливый окажется. Усмотрел ведь».

Гырдымов разбираться не стал, что и как было. Взял тотчас лошадь и поехал к Сысою: плати контрибуцию. Сусеки ломились у Ознобишина еще от прошлогодней почернелой ржи. И зерно с него надо взять и деньги.

С бессильно опущенными руками остался стоять Сысой перед амбарами, когда на десятке подвод вывезли со двора зерно. Да денег десять тысяч. Совсем обобрали. Скуповат, бережлив был, а тут даже воротные полотна не стал закрывать. Опустился на треснувший, обомшелый жернов, чтобы прийти в себя. Сто пудиков отборного жита увезли. Зря обнадеялся на Зота. Зот что? Он по мелкому может. Упредить. А имущество уберечь он не поможет. Растащат все. Все разволокут. Как вон эти: и с ненавистью уставился на воробьев, которые кипящей стаей налетели на просыпанное в пыли зерно.

— У-ух, дьяволы, — схватив палку, замахнулся он и крикнул пугливой своей жене: — Хоть курицам сгреби-ко. А то пропадет.

И пошел в просторный, по-городскому оштукатуренный дом.

Сысой на людях даже спокойно ко всему отнесся, когда землю делили. У меня лавка главное, мельница. А теперь вот подумаешь, как тут спокойным-то остаться. Как бы за хлебушком и другое в раззор не пошло. И хоть клял своего Зота, решил вечерком зазвать его, Афоню да еще отца Виссариона. Надо было потолковать. Митрий-то занозой какой оказался! Такую занозу долго не вытерпишь. Похуже Сандакова Ивана. Гораздо похуже. «А Зоту-то скажу. Видит бог, скажу: взвеселил ты меня, зятюшка, ну и взвеселил ныне».