Горячее сердце (повести)

— А ну, повернись задом, — крикнул кривой, и Филиппа повернули.

Теперь он стоял, чувствуя всем телом тот завораживающий зрачок, нацеленный ему под левую лопатку. Перед глазами было старое-старое дерево с изрытой морщинами корой. Вот сейчас грянет... Филиппа охватила злость. Не было уже той сковывающей жути. Одна злость. Он круто повернулся лицом к обозникам, сплюнул кровью через разбитые губы.

— В кого стрелять хочете? — крикнул он. — В солдат стрелять хочете, которые на фронте одних с вами вшей кормили.

— Повернись! — рявкнул кривой.

Но Филипп теперь не думал поворачиваться. Кривой хотел расстрелять Филиппа с удобством, как мишень в тире. Не выйдет. Пусть он им запомнится таким, пусть знают, что Филя Солодянкин, по-партийному Спартак, не трусил, спасения не просил и незадешево отдал свою жизнь.

Кривой, спотыкаясь о корни, подбежал к нему.

— Повернись, холера, я тя...

Филипп затаенно ждал этого, он неожиданно наклонился и боднул кривого в живот. Это был коронный прием Фили Солодянкина, когда его враждебно встречала босоногая Пупыревка. Кривой с изумленным лицом, хватая по-голавлиному воздух открытым ртом, плюхнулся на землю.

— Получай, кто еще хочет? — повеселев, выкрикнул Филипп.

К нему бросились сразу несколько человек. Эх, если бы он не был связан. Но он ухитрился все-таки одного боднуть в бок, прежде чем жесткие тупые кулаки начали молотить его куда попадя. Они били широко, наотмашь, без всяких правил.

— Сволочи, сволочи, — хрипел, задыхаясь, Спартак.

После этого пахнущие потом, ременной кожей и самосадом мужики держали Филиппа, пока кривой отстегивал краги, снимал ботинки. Единственный голубой глаз заядло светился. Кривой, наверное, уже соображал, что сошьет из Филипповых краг, — для дочери башмаки или для сына.

С Митрия сорвали сапоги, но он словно не заметил этого. Отсюда, от березы, которая всю жизнь веселила его, будто зеленые дымы, видны были тепляшинские черемухи. Митрий жадно смотрел, ища свою черемуху, словно мог с ней попрощаться.

Филипп и Митрий стояли теперь босиком, ощущая волглую землю, наполненную живыми соками.

Поскрипывали у магазеи телеги, засосно чавкали копыта по болотине и глухо частили на взгорке. Филипп знал, что сейчас, как только отойдет обоз, бандиты второпях пустят ему пулю в затылок и бросятся догонять подводы. А он ткнется носом в траву. Жаль все-таки, за бесценок он помрет. Жаль.

Перед Филиппом пьяно качался ствол березы, в глазах мельтешили черные головастики. Повернуться снова у него не хватало сил. Вдруг он услышал рядом всхлипывания. Покосился. У Митрия судорожно вздрагивал подбородок, шевелились губы, словно он говорил что-то. Своих, наверное, вспомнил. «Зачем я его арестовать-то хотел? Какой он контра? Эх, — и от горькой мысли, что совершил он непоправимую ошибку, тягучей болью сжало сердце. — И Тоньку осиротил...» Но Филипп не дал разрастаться этой ослабляющей жалости.

Спуск крутой. Если б не связан...

Качнувшись, толкнул Митрия, прохрипел:

— Эй, беги, беги, Митрий, — и сам метнул свое тело вниз. В то же мгновение огненный слепень ожег спину. От этого укуса, а может, от прыжка земля зыбко качнулась и ушла из-под ног. Он еще сумел подняться навстречу другим раскаленным слепням и ускользающим взором ухватить, что Митрий мелькает далеко меж сосен.

1965-1968 гг.