Горячий 41-й год

– Ну и хорошо Борис. У меня девятнадцатое место, а у тебя значит двадцатое. Так?

– Так точно, товарищ полковник, – я хлопнул ладонью по верхней полке.

Герой Советского Союза досадливо поморщился и наставительно сказал: – Давай, Боря, сразу договоримся: я хоть и полковник, но МВДэшный и для тебя Пётр Николаевич, ты понял меня?

– Так точ…., – сконфузился и тут же поправился, – понял, Пётр Николаевич.

– До куда едешь, Боря? До Бреста что ли?

– Не…, дальше – до Берлина.

– Оооо…, попутчики значит, я тоже туда.

Пока мы оживлённо устраивались и общались, поезд плавно тронулся и перрон негостеприимного Белорусского вокзала исчез где-то сзади. Через пять минут в купе зашёл хмурый проводник, забрал билеты и ушёл. Мы оба по очереди переоделись и Пётр Николаевич, хитро на меня поглядев, достал из портфеля бутылку коньяка: – Как.., будешь?

– А какой русский откажется от ста грамм? – Я в свою очередь залез в свою сумку и достал круг колбасы, хлеба, кой какую закусь и тоже бутылку коньяка. Через пару минут небольшой столик был уставлен закуской и выпивкой. Пётр Николаевич взял мою бутылку и протянул её мне.

– Убери до завтра. Границу с Польшей будем пересекать вот и дербалызнем.

Выпили за удачную поездку и пока закусывали, я всё косился взглядом на звезду Героя на пиджаке, висевшим на плечиках.

– Ну, иди. Погляди, если так тебя это интересует, – увидев мой интерес, разрешил полковник.

Что ж…, звезда Героя смотрелась солидно и пальцы чувствовали приятную тяжесть, когда я немного приподнял её. Пять орденов и десять медалей.

– За войну, Пётр Николаевич?

– Звёздочка, четыре ордена и три медали за войну. Я ж год уже отслужил срочной службы, как война началась: от первого дня до последнего. Остальные награды милицейские. За службу в милиции.

– Ничего себе, а я очень люблю читать про войну, особенно про первые месяцы войны. Расскажите, Пётр Николаевич… Только ни как пионерам рассказываете, а по настоящему.

– Ладно.., тогда садись. Выпьем и расскажу. Только не только о себе, но и о других кто был тогда рядом, а особенно про своего командира майора Третьякова. Вот это был командир, всем командирам командир…

Часть первая

Хорошо уплотнённая, щебёночная дорога летела через небольшие, насквозь пронизанные солнечными лучами и от этого весёленькие перелески, выскакивала в поля, в которых уже желтела и склоняла к земле тяжёлые колосья пшеницы или синели бескрайними просторами посевы льна. Иной раз она тянулась долгими километрами густых и сумрачных лесов, где нетронутые, высокие и могучие деревья сонно дремали на протяжении сотни лет около дороги, наблюдая неспешное движение повозок и людей. Но всё равно дорога рано или поздно, но вырывалась и оттуда, ныряла в глубокие, заросшие густым кустарником овраги, перепрыгивали по небольшим, но крепким мосткам через узкие ручейки и речушки. Гораздо реже она утыкалась и в более широкие реки, где путников поджидали паромы или неглубокие брода.

Дорога была старая, служа людям не одну сотню лет и могла рассказать много чего интересного и познавательного. Видела она и польские полчища гордой шляхты, видела многочисленные русские рати. Глядела на наполеоновские войска, двигающиеся в сторону Москвы, а через полгода бредущих по колено в снегу, голодных, замёрзших, бросающих всё разбитых французов. Много что она видела и если бы владела голосом и слогом классика английской литературы Вальтера Скотта, то она могла рассказать как у этого невзрачного мостика, в начале прошлого столетия, разбойнички начисто ограбили богатого купчину, но жизни его не лишили. А здесь, у валуна, грузно вросшего в землю и покрытого наполовину мхом, долгими и длинными вечерами счастливо встречались парень с девушкой из соседних деревенек, любовь которых закончилась свадьбой и долгой, трудной, но счастливой жизнью. А у этой развилки умерла монашка: шла, шла, присела отдохнуть и умерла. Поэтому здесь и стоит наполовину сгнивший и наклонившийся на сторону католический крест с потемневшей иконкой святой девы Марии.

Много чего она могла рассказать и показать себя, красуясь перед проезжими и пешеходами, но сейчас она была разбита в хлам прошедшей по ней техникой, гужевым транспортом и густо покрыта мелкими и большими воронками от бомб. В кюветах, на обочинах, в отдаление валялись вздутые, смрадно пахнущие трупы лошадей, коров и к несчастью многих людей: в основном стариков, детей и женщин, расстрелянных с воздуха безнаказанно бесчинствующими над дорогами самолётами немцев. Тут же накренившись на пробитые, оторванные взрывами колёса, сгоревшие и полу сгоревшие, разбитые и пробитые, съехавшие в кюветы, сиротливо стояли грузовики, среди которых иной раз проглядывались сгоревшие легковушки и громоздкие автобусы. И всё это густо и обильно было покрыто пылью, облака которой вздымались над дорогой от устало бредущих потоков беженцев и военных на восток от этого разгула вакханалии войны.