Горячий снег

– Начали! - передразнил Рубин. - Начали, да не кончили! А сегодня что он сделал: у нас не прорвал, так стороной танками обошел! Значит, опять его силу не учли? И сидим тут - ровно мыши отрезанные, а он небось на танках к своим в Сталинград прет и над тобой похохатывает!

– Брось, брось, похохатывать ему не приходится, - обиделся Нечаев. - Мы тоже танков его нащелкали - зарыдаешь! Носовых платков не хватит. Кальсоны на платки придется дать.

– Сам ты кальсоны! По какой такой причине обрадовался немецкой железке? - крикнул Рубин Нечаеву - Трофею обрадовался?

– А что? - сказал Нечаев. - Парабеллум у немцев - будь здоров!

Рубин встал, коротконогий, квадратный, обегая землянку налитыми кровью глазами, страшный в раскрытой злобе ко всему - к войне, к этому шелковому немецкому белью, к этому бою, к окружению, к Нечаеву. И, порываясь к выходу из землянки, подхватив с земли карабин, прибавил крикливо в сторону Уханова:

– Чтоб трофеи я эти ел? С голода околею - в рот не возьму!..

– А ну, Рубин, вернись и сядь!

Уханов, сказав это, прекратил отпиливать финкой кусочки замороженной, твердой копченой колбасы с белыми точками жира, сильным ударом вонзил финку в буханку хлеба. И тотчас Нечаев перестал играть парабеллумом - по тому, как Уханов резко вонзил финку в хлеб, по тому, как переменилось выражение его взгляда, почувствовалось недоброе. Остановленный этой командой "сядь!" и этим взглядом, Рубин, не остыв, круто нагнул шею, приготавливаясь сопротивляться, но показалось - на веках его блеснули слезы.

– Запомни, Рубин, я тоже от границы топаю, знаю, почем фунт пороха. Но даже если мы все до одного поляжем здесь, истерик не допущу! - сказал Уханов внушительно и спокойно. - Немцев-то все же мы зажали возле Волги, или это не так? Война есть война - сегодня они нас, завтра мы их! Ты когда-нибудь на кулачках дрался, приходилось? Если тебе первому в морду давали, звон в чердаке был, искры из глаз летели? Наверняка небо с овчинку казалось. Главное - суметь подняться, кровь с морды вытереть и самому ударить. И мы их ударили, Рубин! Другая драка пошла. Не обручальное колечко фрицам подарили на память. Ладно. Мне наплевать на болтовню! Будь тут какой-нибудь хмырь, он бы, гляди, припаял тебе паникерство. А я не то слышал. Сядь. Хлебни из этой фляжки. И нервишки в узду возьми. Все! Больше ни слова!

– Вот-вот… Паникерство. Слово такое больно грозное. Чуть что - паникерство! - выговорил едко Рубин. - А мне, сержант, умереть - легче воды выпить. Страшнее того, как я дочек своих ногтями выкапывал, не будет. Как хочешь обо мне думай…

– Думаю как надо. Лошадей твоих побили - пойдешь ко мне в расчет. Рядом умирать будем. - Уханов усмехнулся. - Веселее… А может, еще и попляшем!

– Куда уж!..

И, не закончив фразу. Рубин поставил карабин в темный угол землянки, сел там в тени, незаметно стряхнул злые слезы с глаз, достал кисет, стал сворачивать цигарку корявыми, скачущими пальцами.

– Зоя, как Давлатян? С ним можно поговорить?..

– Сейчас нет. Я хотела тебе сказать… Когда он приходит в сознание, все спрашивает, жив ли ты, лейтенант. Вы из одного училища?

– Из одного… Но есть надежда? Он выживет? Куда его ранило?

– Ему досталось больше всех. В голову и в бедро. Если немедленно не вывезти в медсанбат, с ним кончится плохо. И с остальными тоже. Ничем уже не могу помочь им. Обманываю, что скоро прибудут повозки. Но, по-моему, мы совсем отрезаны от тылов. Куда вывезти? Кто знает, где медсанбат?

– Скажи, на энпэ связь есть с кем-нибудь?

– Связи нет. Без конца настраивают рацию. Это знаю. Связисты там, с Дроздовским. Где ты был, лейтенант, после того, как я побежала к орудию Чубарикова? Ты видел тот танк, который раздавил орудие?

– Я не знал, что ты…

– Забудь то, лейтенант. Я ничего не помню. Было жуткое чувство, даже дрожали коленки. Ах да, кажется, я тебя просила насчет моего "вальтера". Это, конечно, смешно. Хочу жить сто лет, нарожу назло себе и всем десять детей. Ты представляешь, десять очаровательных мордочек за столом, у всех белые головки и измазанные кашей рты? Знаешь, как на коробке "Корнфлекса"?

– Не знаю… Зоя, ты, кажется, замерзла? Пойдем. Не будем стоять.

– Лейтенант, тогда под Харьковом пришлось оставить раненых. Я помню, как они кричали…

– Это не Харьков, Зоя. Мы не будем, и нам некуда прорываться. У нас осталось еще семь снарядов. Никто никого не будет бросать. Даже думать об этом нечего.