Горящие сады

И сварщики, мокрые от пота, в две руки стали варить. Передавали друг другу летучую звезду. Озарялись, утрачивали на мгновение цвет кожи. Казались отлитыми из слепящего сплава.

Ступин вывел его за ограду, туда, где на бурой обочине выстраивалась колонна «КрАЗов» с притороченными хлыстами труб.

— Садитесь, Кирилл Андреевич, а я вас в пути нагоню, — открывал он Боброву дверь в кабину, протягивая вслед бутылки с прохладительным напитком. — Финагенов, обеспечь нетряскую езду, — наказал он худому, с большими костистыми руками шоферу, чье лицо в резких выступах, почти лишенное мышц, казалось обгорелым каркасом.

Синие запавшие глаза не откликнулись на шутку начальника, провернулись непонимающе, оглядев Боброва. И тот, помещая себя среди горячего запыленного железа, почувствовал в человеке страдание. Откликнулся на него состраданием.

— Освежитесь немного, — сказал Бобров, открывая о скобу бутылки, протягивая одну шоферу.

Тот благодарно кивнул. Схватил губами горлышко, жадно пил, заливая невидимые угли. И Бобров гадал, какая болезнь в человеке, что сутулит его, вводит в подлобье глаза.

Передний «КрАЗ» занавесился гарью, пошел. Труба на прицепе, зазвенев, провела своим жерлом черту. Натянулась, пульсируя, вписываясь гибко в трассу. Колонна мощно, тяжко, сотрясая землю, двинулась вдоль Лимпопо. Водитель давил рычаги, подставлял лоб под близкое дуло трубы.

Бережно, осторожно прошли Шай-Шай, протянув сквозь город тусклую сталь. Толпа на улицах останавливалась, глазела. «КрАЗы» катили мимо лотков и лавчонок. Африканский черно-блестящий люд изумлялся, восторгался. Босые ребятишки подпрыгивали, били в ладоши. Женщины, балансируя бедрами, держа на головах кули и сосуды, махали вслед гибкими, в браслетах, руками.

Шофер усмехнулся не глазами, одними губами:

— Вот вам русская артиллерия в Африке.

Они двигались по шоссе плотной ревущей колонной. Аккуратными дугами вычерчивали повороты. Боброву казалось: пойма — как натянутый зеленый подрамник, на который уже брошен чертеж будущих трасс и поселков, рисовых просторных полей. «КрАЗы» на своих гремящих прицепах буксировали будущее, втягивали его в африканские саванны и топи.

— Мать у меня умерла, — сказал вдруг шофер, водя глазами, отыскивая кого*то среди латунно-туманных вод, хлюпающей сочной зелени. — Письмо прислали — мать умерла.

Бобров не знал, что ответить. Молча повторял глазами его движения, тоже кого*то искал.

— Болела она. Сестра прислала письмо. Пишет, что умерла. Письмо сюда долго идет. Месяц, как померла.

Бобров слушал слепую работающую мощь механизма, ее готовность к непосильной работе. И хрупкую ломкость сидящего за рулем человека. Хотел его защитить, заслонить, как когда*то в юности готовил к морозам яблоню, кутал и пеленал черенок.

— Обидел я ее, а прощения попросить не успел Шумнул я на нее, а она от крика моего вся сжалась, маленькая, худенькая. Моргает, будто заплакать хочет. Мне бы кинуться к ней, обнимать, целовать, прощения просить. А я взял да уехал. И все у меня мысль здесь была: как же это я сказал ей тогда не по-хорошему, грубо. Надо было письмо написать. Жене написал. Брату написал. Дружку написал. А ей все откладывал И вот умерла! Я ее все представить себе стараюсь, когда молодой была. Когда песни с подружками пела, были у нее две подружки — соседки Когда с работы приходила и пальтушку на гвоздик вешала. Хочу молодой представить, а она все смотрится, какую обидел. И нету мне теперь покоя Ничего на ум нейдет, только она. Как же это она умерла, а меня не простила! Как же я к ней не успел! И что мне делать теперь? Бросить все и к ней лететь на могилку? На могиле у нее прощение просить? Или уж тут, в Африке, прощение у ней зарабатывать? Как быть, как жить, я не знаю!

Он на мгновение снял руки с баранки, беспомощно смотрел на свои большие растопыренные пальцы. «КрАЗ» послушно и преданно продолжал свой путь по шоссе, пока ладони опять не схватили руль.

— День наработаюсь, думаю: упаду — усну! Нет, не сплю! Все думаю: как жить? Вот мать обидел, на поминки к ней не успел Вино зря пил С другом самым близким поссорился да так и не помирился. Жене изменял. Сыну, случалось, щелбаны давал. Почему? За что? Работать умею Ба-ранку крутить умею. А жить я умею? Сколько я этих труб железных возил! И в степи казахстанской возил. И в Заполярье. И на Курилах. И в Африке вот вожу. Как деньги зарабатывать, знаю. А как жить, я знаю? Кто меня научит, как жить? Как мне у матери прощение ее зарабатывать?

Словно в ответ на его тоску, то ли разжалобившую, то ли возмутившую природу, потемнело, надвинулось и разом, всей мощью и тяжестью упало на асфальт, на кабину, на ветровое стекло. Ливень, горячий, плотный, не из струй, не из капель, а из литых колонн воды рухнул на землю. Машины провалились под воду. Все померкло от темной, охватившей кабину гущи. Шофер заглушил мотор, сдвинул машину к обочине. Сидели, сдвинувшись тесно плечами, будто их окунули в огромный клокочущий чан.