Горящие сады

Он желал их всех о чем*то спросить. Об оставшихся вдали стариках. О них самих, работающих не покладая рук. И из этих рук, сжимающих инструмент, что*то ускользает незримо, утекает меж пальцев невидимой прозрачной водой.

— Но это, согласитесь, взаимообразно, — прислушивался к разговору, вносил в него свою лепту серьезный, с миловидным, «московским», как казалось Боброву, лицом инженер. — Они нас изучают, а мы их. Ну вот, скажем, африканцы на улицах Москвы, натример, на Тверском бульваре, в нашей толпе. Они ведь то же, что мы с вами здесь, "в Мозамбике. Изучают наши нравы, наши морозы, нашу толкучку в часы пик. Наши демонстрации и наряды в праздники. Все, что в нас есть и сильного, и слабого. Я здесь говорю своим мозамбиканцам, помощникам, давайте лучше узнаем друг друга. Если что не так, не будем таить про себя, а прямо, без обиды, скажем: так*то и так! Пойдем сговоримся! Нам ведь теперь вместе жить! Вместе нам жить на земле*то!

И этот инженер был африканист, герой его фильма. Бобров слушал его призыв жить в любви и братстве. Был благодарен за этот призыв, за то, что и его приняли в застолье Все старался вспомнить, где видел этого москвича. Может быть, на каком*то переходе метро в летучей беготне. Или в Ленинке у тихой зажженной лампы. Или в музее Толстого в Хамовниках. Где*то он видел его, и видел не раз, многократно.

— А я считаю! — пылко, как будто ждал возражений, и торопливо, словно боясь, что его перебьют, говорил совсем юный энергетик с девически нежным чернобровым лицом. — А я считаю, что сегодня без нас уже ни одно дело на земле не обходится. Без нас, я считаю, ни в Африке, ни в Азии, ни в Антарктиде уже обойтись невозможно!

Бобров, умиленный его юностью, его пылкой, требующей к себе внимания душой, его желанием блага, хотел представить его лицо, когда он спит. Заглядывал в него, как отец.

— Я, дорогие мои, был в Ливане, был в Марокко, был в Иордании, — инженер по моторам, чуть окающий, катящий свое волжское «о» сквозь названия стран, тоже казался знакомым. — И подумаешь, что только в мире творится! Народ на народ! Государство на государство! Обвиняют друг друга! Делят, спорят! Чуть что, начинают стрелять, воевать. Конечно же во всем есть своя механика, своя, как говорится, политика. Расизм и империализм, это верно. Но будет когда-нибудь мир на земле. Когда — не знаем, а будет. Договорятся по-людски и черный, и белый, и желтый, и красный. Не договорятся, так все погибнем! Справедливость должна быть!

И этот моторист вносил свою лепту в Африку, вносил свою лепту в мир. Боброву вдруг показалось, что он узнал инженера. В школе, в соседнем классе, был ученик, окающий, рассуждающий, и хотелось с ним подружиться, послушать его рассуждения. Но тот внезапно уехал, в другой город с родителями, и забылся. Вырос, возмужал, живет свою жизнь без него, Боброва, и вдруг теперь встретились в Африке. Но это только ему показалось.

В нем продолжалась эта недавно возникшая двойственность. Он и не он. Другой человек поселился в нем, вел по своим путям. Жизнь словно двоилась, отслаивалась, текла одновременно в двух руслах. В явном, принадлежавшем ему, Боброву, обнаруженном речью, жестом, поступком. И в неявном, не его, таившем в себе иную глубину и течение, иное объяснение всему. Как свечение вокруг их лиц и голов.

Сидящий через стол буровой мастер, коричневый, прокопченный, весь в морщинах, окалине, как печной под, говорил:

— Бурил я на воду. От базы сто километров. Лес, буровая работает. Вагончик, где я живу. Палатка для африканцев-рабочих. Другая палатка — три автоматчика черные, нас берегут, если что случится, бандиты появятся. Работаю. Некому слова сказать. Только и знаю по-португальски: «Вверх — вниз. Хорошо — плохо». В вагончик свой приду, не поверите, разговариваю с вещами. Всем имена роздал. На табуретку сажусь: «Прости, говорю, Евдокия Петровна, маленько я тебя потревожу». Чайник кипятить ставлю: «Давай, говорю, Николай Иванович, быстрей закипай». Разговариваю с ними, как с живыми. Ночью — страсть! Африканцы у своих костров посидят — и спать. А я вагончик запру, а из леса вой, свист, огоньки летают, кто*то в стекла царапает, кто*то по тебе пробегает. Змея, сороконожка? Ужас! Не бандитов страшно, а этих пауков и сороконожек! Не поверите, у меня с собой роман Дюма был «Королева Марго». Так я его наполовину от руки переписал. Вот такая вышла тетрадь! — он показывал пальцем толщину невидимой тетради, и пальцы его, гончарно-красные, словно выпачканные в африканской земле, чуть дрожали.