Горящие сады

Они сидели утомленно и тихо, лица под тусклыми лампочками были худы и бледны, руки висели изнуренно и вяло. Поодаль стояли офицеры, молча курили. Волков подошел. Увидел серое, с обвислыми усами лицо, майорские звезды на мятых погонах, уголь папиросы. Представился, предъявив журналистскую карту.

— Мартынов, — устало козырнул майор. — Чем могу быть полезен?

— Я вижу, вы из похода. Откуда? Усталый вид у людей.

— Работали, — сказал подошедший капитан. — Ночь не спали.

— Шли с конвоем. — Мартынов, рассыпав искры, задохнулся дымом и долго держал в себе горький, едкий вздох, словно сжигая себя. — Сопровождали трактора на дороге. Наши трактора, «Беларуси». Они с самой границы, с Термеза шли, все хорошо, спокойно. А здесь, под Джелалабадом, действует банда. Афганцы из ХАДа разведали, что готовится налет на колонну. Хотели послать для охраны афганскую часть, да она снялась на другое дело, в горы, в бой ушла. Ну, нас и вызвали. Приняли трактора, повели. Сначала все нормально шло. Даже митинги по дороге устраивали. Народ приходил на трактора посмотреть. Один старик выступил: «Вот, говорит, злые люди нашептывали, — с севера к нам танки идут, будут детей давить, женщин давить. А к нам с севера — трактора». Думали, все обойдется, доведем колонну до места. А к ночи под городом устроили бандиты засаду, обстреляли нас. Один трактор дотла сожгли, другие два повредили. На буксире кое-как дотащили.

— Люди все живы? — Волков смотрел на застывших вдоль стен солдат, и внезапно слезно и больно возникла в нем мысль о сыне. — Люди целы?

— Наши все целы. Двое афганцев-водителей убито. Один наш — с ожогами. Теперь передышка. Несколько дней здесь пробудем. Часть тракторов в здешних госхозах оставим, а другие дальше погоним. Вы где, у военных остановитесь? Ну, наверное, вместе ночевать будем. — И ушел, а Волков глядел ему вслед, чувствуя, как тот измотан, какая неисчезнувшая живет в нем забота. Капитан водил глазами вдоль стен по солдатским лицам, словно их пересчитывал. Сбивался, снова принимался считать.

Волков шел вдоль рядов, вглядываясь в неясные очертания лбов, сжатых губ, утомленных глаз. Остановился перед солдатом. Тот сидел, ухватившись за краешек каски, разведя носки измызганных грязных сапог. На руке краснела ссадина. Лицо, молодое, свежее, казалось стянутым болью. Будто у рта, у бровей, в уголках неподвижных глаз поставили чуть заметные точки. Наметили другой рисунок лица.

— Здравствуйте, — сказал тихо Волков, присаживаясь рядом на корточки.

— А? — не расслышал солдат. Очнулся, взглянул на Волкова, стараясь понять, кто он. Волков представился.

— Я слышал, вас обстреляли? Что там было?

— Засада. Из гранатометов ударили, а потом пулемет, — ответил с трудом солдат. — Шатров бы лучше вам рассказал, его обожгло. Он трактор спасал. Ему сейчас лечат ожоги.

— Ну, как же все это было?

Солдат молчал, будто не знал, откуда повести свой рассказ. С того ли дня, как мать его провожала, и всю ночь танцевали, и мелькнули последний раз из вагона знакомые очертания дома, или сразу про эти кручи, вдоль которых катила колонна, и тупой удар по броне, звяканье пуль, крик на чужом языке гибнущего человека. Волков смотрел на близкое молодое лицо, вызвавшее в нем другой родной образ, слушал рассказ.

— Афганцы вели трактора, а мы в бэтээрах в голове и хвосте колонны. Шли ходко, один раз митинг устроили. В наш бэтээр дети апельсинов набросали, а Шатров не знает, что им взамен подарить, взял пуговицу со звездой, оторвал и бросил. Уже стемнело, уже и город был близко, и как раз на круче, где речушка течет, ударили в нас с горы. В упор из гранатомета по головному трактору саданули. Он сразу вспыхнул — и набок, водитель и вылезти не успел. Как факел! Колонна встала, а они из пулемета по ней. Я смотрю, рядом еще один трактор горит. Бак ему просадило. Афганец дверцу открыл, хочет выпрыгнуть, весь в огне, кричит. А в него пуля, прямо в лицо, и он сразу ничком упал. Трактор весь пылает, горючее течет. А Шатров — он в деревне у себя трактористом был — выскочил да в кабину, в огонь. Погнал трактор в речку, в самый поток. Стал катать взад-вперед, пламя водой сшибать. Сбил и сознание прямо в речке потерял. Мы в транспортер его положили, везем, а он глаза открыл и говорит: «Вы, говорит, матери ничего не пишите. Выздоровлю, сам напишу». — И умолк. Думал молча про афганца-водителя, про пылающий трактор, ревущий в накатах воды, про Шатрова, спасшего гибнущую машину.

«Сколько рук, — думал Волков, — сколько рук подымет тот урожай! И этот усталый солдат, и Шатров, лежащий в ожогах, — все они хлеборобы, растят тот будущий хлеб».

И опять посетил его образ сына: голос солдата, выражение глаз, легкое дрожание губ были чем*то похожи на сына. Там, в Москве, его стремительные движения, улыбки, его книги, тетради, в которых помнит лишь ранние сыновьи каракули. Неутоленное отцовское коснулось его внезапно и больно. Он тронул солдатский рукав, ощутив сквозь сырую шинель худобу и гибкость руки.

— Вы Волков? — окликнул его капитан. — За вами пришли.