Горящие сосны

— С чего бы они так оборзели? Иль кто приказал — на людей кидаться? А дядька Антоний одно и сказывает: «Терпи; Бог терпел, и нам велел». И все ж таки боязно: посреди ночи вдруг чегой-то заегозится в кустах, заелозит, а то и завсхлипывает, как если бы кто-то лютый на расправу удавливает лапищами приблудного пацана. Было однажды: Секач изловил побродяжку: вроде бы что-то прихватил тот в хозяйском доме, — и так мутузил его, до всхлипу щенячьего. И порешил бы несчастного, если бы не дядька Антоний. Бесстрашен дядька-то, подошел к Секачу, стиснул злую руку своими пальцами, Секач застонал, выронил палку…

В окошко утренним светом плеснуло, и ко времени, свеча уже вся оплавилась, зернышко пламени только и взблескивало, а чуть погодя и вовсе погасло. Странник, ощутив на щеках тепло зарождающегося дня, стал прислушиваться к чему-то в себе, тоже теплому и ясному, привычно уносящему в неведомое; ах, как же хорошо там, в сияющем далеке, никто не потревожит тяжелым словом, придавливающим на сердце и томящим, как если бы чего-то не доглядел, упустил что-то… Это чувство иной раз посещало Антония, разъедало на сердце, подобно тому, как ржавая вода, накапливаясь железе, ослабляет его упругость. Казалось, что он так и не исполнил того, для чего был отправлен на землю Волей Всевышнего. И он молился страстно и горячо, пока не падал в изнеможении. И только тогда приходило успокоение.

— А еще было, — продолжал мальчонка-поводырь все так же бойко, а вместе и со смущением, которое под силу лишь взрослому человеку: — Помню, пришли в деревеньку на той стороне Байкала. Раньше там жили люди разные, молодые и старые. А в тот раз отыскали лишь одного старика, сидел он на лавочке у покосившихся ворот, дряхлый такой, и улыбался. Я спрашиваю: «А что, дедка, люди-то где?» А он в ответ: «Вы пришли, и за то спасибо!» А потом и говорит: «Разбрелись, кто куда?.. Долю искать или смертушку? Не ведаю». И опять пробежала по лицу улыбка, чудная какая-то, нездоровая.

— Да-а… — вздохнул Прокопий. — Будто вся Рассеюшка превратилась в сумасшедший дом. Много чего и я не пойму.

В избе посветлело, и тогда потянулись к кухонному столу сыновья Прокопия.

Сказал Антоний:

«… будьте сынами Отца вашего небесного; ибо Он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных». Где проходит борозда, способная отделить одних от других? Не в нашем ли сердце? Редко ли от света рожденное во тьму окунается? И сказал бы: редко, — но не скажу: живущее во мне упорствует, а коль подтолкнусь к этому, то и обращается в камень. Воистину, в соседстве пребывают добро и зло. К чему же ты оборотишь свой взор, человек?..

Антоний отодвинул чашку с чаем, вышел на подворье. Слабым ветром тянуло от ближнего уреза речной волны. Туда и пошел, закрыв за собой калитку, а потом сел на плоский камень, босые ноги обкатывали невысокие, темноспинные волны. Чайки — гомонливые непоседы — кружили над рекой, гортанным криком обваливали тишину, чуть только касаясь водной глади белыми крылами, и тут же, как бы обжегшись, взмывали ввысь; случалось, иная из них пролетала над головой, и у Антония возникало чувство, что если бы он поднял руку, то и коснулся бы теплого птичьего тела. В криках чаек слышалось что-то призывное, точно бы они хотели, чтобы и он поднялся в небо. А почему бы и нет? Иль душа, отринувшая тяготную бренность тела, не способна к вознесению?.. Да кто же это сказал и в какую пору? Наверное, в грустную пору увядания человеческой плоти пришло кому-то на ум неправедное и было услышано людьми и пущено по свету.

Антоний смотрел на воду незрячими глазами и, мнилось, видел в ней легкие, изящные проблески явно неземного свойства, как если бы они привнесены были извне; в них прозревались в великом множестве цвета и оттенки, о которых он сроду не слыхивал от людей. Он со вниманием разглядывал их, точно бы ища разгадку свойственного лишь его мирооущению. Но напрасны были старания Антония, разгадка, если и обозначалась в неожиданно открывшемся соцветии, тут же и отодвигалась, точно бы держать его на расстоянии доставляло ей удовольствие. Поначалу он расстраивался, не умея уловить очевидное, но время спустя даже понравилось, что так происходит; понял, река играла с ним, и постепенно он втянулся в игру. «Я знаю, — говорил он. — Ты быстротечна и многоструйна, но и в тебе есть душа, отчего пребывание в одиночестве неприятно и тебе, привыкшей ощущать себя поднявшейся над людским миром». И ему казалось, что река отвечала ему, в шелесте волн проскальзывало что-то приближенное к человеческой речи, но только приближенное, не имеющее ясно определяемого смысла. «Ну и ладно, — говорил Антоний. — Явленное одному не сразу понимается другим, зато, проникнув в сердце, остается там надолго, вызывая ощущение сладостно окропляющего томления. Вот и у меня…» Он вдруг замолчал, провел рукой по глазам, но нет… все та же темнота, густая, ничем не пробиваемая. Странно. Он ведь ясно видел реку и чаек.

Кто-то, подойдя, положил ему на плечо руку.