Горящие сосны

Ивашка запамятовал про все: и про то даже, что странник слеп… Много чего повидал Ивашка, но чтобы посреди дня земля так сильно поменялась?.. О, нет, нет, тут что-то не так! Он во все глаза смотрел на поразившее его детское воображение и хотел бы отодвинуться от смутившего и не мог, не мог стронуться с места. Антоний тоже почувствовал перемену в природе, но принял ее спокойно, как Добрый Знак. «Значит, скоро я уйду, — подумал он. — И уже ничто не будет связывать меня с этим миром, который так неустроен и так отодвинут от Благо Дарующего и все же дорог моему сердцу».

— Успокойся, — сказал Антоний, обращаясь к Ивашке. — То, что ты теперь видишь, само по себе удивительно. Но и только. А причина лежит глубже. И про нее не дано знать даже мне.

Он говорил с мальчонкой так, как если бы рядом с ним был взрослый человек. Но, странное дело, время спустя, когда они двинулись дальше, он не поменял в себе и продолжал говорить про то же, и говорить смутными, иной раз и самому не всегда ясными словами.

Не сказать, чтобы Ивашка ничего не понял из слов Антония, но то, что понял, вызвало в нем тревогу, и ему хотелось плакать, и он, наверное, заплакал бы, если бы тем самым не привел в смущение близкого ему человека. К тому же он надеялся, что, может, еще ничего не случится: мало ли, что где-то кличут странника, а что как клич окажется слабым и не будет услышан? Надо думать, так и произойдет. Антоний еще нужен людям. А не то почему бы, когда захаживали в окраинные избы, где правила нужда, хозяева радовались приходу гостей и не знали, куда усадить Антония, а потом подолгу расспрашивали, и не про то, что он увидел и услышал в дальних краях, а про свои чувства и ощущения, которые подводили бы к чему-то жданному людьми? Приятно, что Антоний всякий раз находил слова, принимаемые слушателями безоговорочно, хотя иной раз в них проскальзывало недоумение, точно бы они только что отыскались в его памяти. Приятно еще и то, что хозяева спокойно относились к Антонию даже и в те минуты, когда он отодвигался от них и в его облике появлялось нечто чуждое земной жизни, уводящее от нее; люди в такую пору вздыхали:

— О, блажененький, трудно ему, не привыкшему встречаться со злом. Зато доброе начало в жизни он умеет приветить лучше любого другого.

Пуще всего Ивашке нравилось, когда Антония жалели, хотя он и не сказал бы, почему? Иль странник так уж слаб и беспомощен? Да нет. Тут что-то другое. Ивашка не прочь был услышать жалостливые слова и в свой адрес, хотя теперь он уже не чувствовал себя покинутым. Его вполне устраивало, что он не один — с Антонием, бывало, говорил с едва сдерживаемой радостью:

— А хорошо, что нас двое. Двое — это не один…

Неприметно для себя он на многое стал смотреть глазами Антония, и уже не раздражался, когда странник заговаривал с незнакомыми людьми, и не ждал от них подвоха, как прежде; теперь и он мог остановиться посреди таежного многотравья и, задрав головенку, смотреть на высокое небо и шептать ликующе:

— Господи, Твоя воля, хорошо-то как!

А мог нагнуться к земле и поправить примятую травинку, подравняв тонкий стебелек. Он даже научился различать лопотанье дерев и уж не путал с виду шумливое, а на самом деле робостное щебетание берез с тихим, едва только улавливаемым шелестом сосны, когда иной раз не поймешь, откуда наплывает шелест: от земли ли матери, в которой спрятаны корни дерева, от ветвистой ли кроны. Ивашка много чему научился в странствиях по байкальскому обережью с Антонием, но теперь хотел бы думать, что это, нынче соединяющее его с природой, во всякую пору жило в нем. Думать так было приятно; благо, Антоний ничему в нем восходящему не перечил, не старался обломать, разве что при случае подправлял, говоря:

— Всякой мысли простор надобен, но укореняется в людском сознании лишь то, что от Божьей Благодати. Возвысь себя, не уроняя другого, и обретешь блаженство.