Горящий рукав

И я оказался в Колонном зале, в первый и последний раз, нагляделся на маршалов литературы, сонно и важно восседающих в президиуме, и желание там присутствовать оставило меня навсегда.

– Ну как вы – довольны, Валерий? – насмешливо спросил он меня, когда я вернулся.

– Доволен. Навеки! – бодро ответил я.

– Ну, я рад, что вы все поняли! – улыбнулся он.

А еще спрашивают, как мы тогда жили? Нормально – вот с такими людьми.

Но особенно я его полюбил, когда мы оказались рядом в двух полуразрушенных будках-дачах. С утра неповторимый его голос скрипел то там, то тут: со всеми он был дружен, всеми любим. Как же мы жили тогда, в эпоху непримиримых противоречий? А вот так.

Самым сердечным образом он дружил с людьми, которые были между собой непримиримыми врагами – и добрыми были лишь с ним. И он их обоих любил, искренне и по заслугам. По-разному можно на человека смотреть.

Его любил даже Глеб Горышин в самой своей мрачной поре, видящий вокруг лишь гибель Руси и интриги иноверцев. Но когда он заговаривал о Бахтине, лицо его расцветало (будто Соломоныч был не еврей):

– Прекрасно Володя живет. Веселится, и жена его веселится. Любят всех – и при этом еще и друг друга!

И Глеб, довольный, тряс головой: вот бывает же такое! И ему Бахтин скрасил жизнь.

И Гранин, весьма надменно и привередливо выбирающий спутников для прогулок (приглашенные им могли долго ждать у крыльца, пока он выйдет), не считал зазорным заходить за Бахтиным сам. Можно чваниться, капризничать, водиться лишь с нужными людьми… но все это, холодное, таяло при появлении Владимира Соломоныча. В поле простодушной его доброты было стыдно быть злым, да и невозможно: не к чему было приложить зло. С ним все люди были прелестны и, чуя это, стремились к нему.

И вот однажды они шли в теплых закатных лучах, беседуя, и до меня долетел лишь обрывок бахтинской фразы, от которой вечер сразу заледенел:

– …А первую опухоль у себя под мышкой нащупал я сам.

Потом он ездил в Песочный облучаться и, возвращаясь вечером, проходя у литфондовских дач, все равно беседовал со всеми, словно вернулся с прогулки.

Помню – моя жена, больная и нервная в тот год, вошла улыбаясь:

– Сейчас встретила Владимира Соломоновича у магазина. Всегда мы с ним перешучиваемся. Я ему говорю: "Кто это здесь, в красной рубашоночке?" Он улыбается: "Хорошенький такой?"

То было его последнее лето, и он прекрасно это знал.

Но и оно кончилось. Мы с ним оказались последними в наших "будках", под проливным дождем. Мы с отцом, нахохлясь, сидели за столом в куртках и кепках. Вдруг в запотевшее окошко постучали. Откуда гость в почти уже пустынном поселке?

Под окном стоял Владимир Соломоныч с бутылкой водки и какими-то тетрадками.

– Грустите? Вот пришел к вам!

Улыбка у него была, как маленький полумесяц, и чуть косая.

Он читал из своей тетрадки совсем новые, неприличные присказки, и мы хохотали.

И кто-то еще удивляется: а как мы живем, со столь низкими заработками? Да вот так и живем, благодаря людям.

На следующее лето улыбка его осталась лишь на большой выцветшей фотографии на его террасе. Рядом на столе лежали несколько старых букетов, слегка загнивающих. И запах этот пронзал душу: так пахнет смерть.

В ту пору там был единственный на весь участок телефон – и под насмешливым взглядом Соломоныча нелегко было "лепить туфту".

СЕМЕНОВ-СПАССКИЙ

Каждый летний вечер, мелькая между рейками, медленно ехала вдоль ограды зеленая "Таврия". У калитки она останавливалась, и некоторое время никто из нее не выходил. Потом вылезал, разгибался и показывался во всей красе в ярком спортивном костюме, привезенном из плавания, Ленька Семенов-Спасский. Вот сейчас вижу, как он, чуть сутулясь, разгоняя шикарными кроссовками сосновые шишки, усыпавшие землю, проходит по диагонали двор. Подходит к крыльцу, топчет подошвами, сбивая иголки, и входит на террасу.

Самая большая загадка – почему больше нельзя увидеть его? Что он плохого сделал? Он делал только хорошее, причем там, где любой другой уже бессилен. Свое лицо, сплошь покрытое веснушками, он подносил близко к собеседнику, как любой близорукий. И взгляд его сквозь толстые окуляры был пристален и суров.

– Попов! У тебя кофе есть? Нонна! А сигареты?

Его добрая Люда, убиваясь, отпускала его из Дома творчества, где они жили летом, зная, что он нахлещется кофе и накурится (это после инфаркта- то!), но понимала, что на месте его все равно не удержать.

Некоторое время он прихлебывал кофе, смолил сигаретой, уставясь в какую-то точку, думая о своем. Потом поворачивался и, в упор глянув, произносил сипло и резко что- нибудь вроде:

– Попов! Прочел твою последнюю книгу. – Волнующая пауза. Несколько долгих затяжек. – Не понравилась! Предыдущая была лучше.

После этого он опять погружался в молчание, потом поворачивался к моей жене:

– Ладно. Пошли, я тебя посмотрю!

Они удалялись в комнату, и было несколько довольно тревожных минут.

Он выходил первый, молча закуривал, смотрел в сторону. Потом говорил, после того, как выходила Нонна:

– Ну что?.. Живот мягкий. Новых затвердений нет. Молодец.