Горящий рукав

– прямо рядом с ним брошены доски, ржавые скелеты машин. Орлиному взору его открывается неприглядная даль – болото с гнилостным запахом, до самого горизонта поросшее блеклым тростником, растрепанным ветром. На берегу болота – то ли сарай, то ли цех, сейчас безжизненный. Но зато стоит герой там, где родился: стандартный зализанный сквер в чужом городе был бы ему чужой.

Мы въехали на какую-то территорию: бетонные коробки в зарослях тростника.

– Наш целлюлозно-бумажный комбинат! – гордо сказал Семеныч. -

Предприятие оборонного значения! – поднял палец. – Где целлюлоза – там сам понимаешь что! – гордо намекнул.

Мы проехали огромный черный куб.

– А это памятник Горбачеву, – произнес он и, заинтриговав, умолк.

Чувствовалось, что он ведет экскурсии часто и отработал приемы.

– … Абстрактный, что ли? – не вынеся томительной паузы, ляпнул я.

Прием сработал. Любимая его композиция – бестолковый гость и искушенный экскурсовод – удалась.

– Очень даже конкретный. Строили куб для сверхчистой перегонки.

Горбачев остановил… Теперь производим лишь технический спирт, а также стекломой и "Утро России". Стекломой еще употреблять можно.

"Утро России", увы, за чертой.

Дорога стала холмистой.

– А это у нас называется "Верблюжьи горбы", – со смаком продолжил он. – Тут, к сожалению, водители спиртовозов, не справившись с управлением, то и дело влетают в аут.

Словно специально, чтобы продемонстрировать его могучую эрудицию, на мягком мху дремал спиртовоз с темно-серой цистерной. Водитель задумчиво покуривал невдалеке.

Экскурсия явно была отработана и удавалась в очередной раз. Подоспел следующий экспонат – желтые ноздреватые дюны вдоль дороги, непонятного (непонятного для меня) происхождения. Семеныч нарочито равнодушно поглядывал на них, явно томя.

– А, это… – наконец равнодушно произнес он (хотя я так и не спросил). – Лингнин. Отходы от перегонки. Как удобрение идет. Раньше хохлы его тоннами брали, целые составы подгоняли – теперь заартачились. Ну, им же хуже. С Кубой переговоры ведем!.. Ну, подъезжаем уже!

Комбинат кончился, пошли березки, правда, все маленькие и искривленные. Я с тоской огляделся. Странные они места выбирают для своих дач! Хотя, по сути, надо им поклониться: если б они не жили тут, мы не смогли бы жить там, где живем.

Ветер крепчал. Автобус выехал на открытую площадку, со скрипом стал и правильно сделал – дальше был огромный обрыв. Я сошел с автобуса и сразу задохнулся. Не то чтобы не было воздуха – скорее, его было многовато. Ветром меня сразу туго накачало, как мяч, руки оттопырились и не опускались. Дуло со свистом. Над самым обрывом стоял длинный одноэтажный барак.

– Дом отдыха космонавтов. Космонавты тут отдыхают! – с трудом перекрывая свист ветра, крикнул Семеныч мне в ухо…

Да-а-а… Ну разве что космонавты могут тут отдыхать!

По деревянной качающейся лестнице, хватаясь за перила, мы спустились вниз. На широком шоссе крупно дрожали клочья желтой пены – хотя ветер тут слегка ослабел. За шоссе шла полоска суши, а дальше было нечто сверкающее, слепящее.

– У моря тут запретная полоса – нельзя строить. Но мы… – Семеныч все же исполнил задуманный еще в музее жест, сочно хлопнув по сгибу.

Площадка, окруженная вбитыми кольями. Грядки с зеленой ботвой моркови и бордово-желтой свекольной окружены с четырех сторон горизонтальными досками.

– Как в гробике тут у меня! – самодовольно промолвил он.

Мы вошли, согнувшись, в крохотный домик. Комнатка была озарена желтым светом. У окна стоял стол, в темном углу – кровать с множеством подушечек и подушек. Между ножек кровати тянулся "подзор"

– последний раз в дальнем детстве видел его: белое полотнище, вышитое мережкой – узором из тщательно обметанных дыр, образующих гирлянду. Запахом абсолютной подлинности повеяло на меня. Две тяжелые скамейки по стенам – одну из них хозяин подвинул мне.

Я откинулся, с облегчением вытянул ноги: надо признать, слегка запыхался. Оглядел стены – и снова был поражен: все заняты безумными пейзажами (пожарами?), то оранжевыми, то нежно-зелеными. Сначала я решил, что Семеныч еще и любитель фантастики, начитался Ивана

Ефремова или нынешних. Но он сказал четко:

– Только закаты. И только с огорода! Ну че?

То была команда к продолжению похода. Я не без усилий поднялся.

Может, он и пьет, не без этого, – но сил у него поболе, чем у меня.

Мы прошли огород. Сказать, что я увидел наконец Белое море, я, увы, не мог. Моря не было. Лишь трепетали на песке небольшие лужи, отражая желтый закат.

Семеныч опять был горд, доволен эффектом.

– Ну как это тебе?

– Э-э-э, – произнес я неопределенно. – А где море-то?

– Увели! – Он захохотал. Целое шоу тут у него. – Отлив! – сжалившись, пояснил он.

До горизонта были лишь камни и пенистая, словно взбитая, желтая масса. Я смотрел вдаль. Там двигалась тоненькая фигурка – и, как всегда, когда смотришь против сияния, казалось, что шея истончилась, и голова отделилась, и что руки снуют отдельно.

– Сосед. Водоросли берет для огорода. Пошли! – деловито сказал Семеныч.

И мы, чавкая обувью, двинулись по морскому дну.

– Кечкора это называца у нас.