Горящий рукав

Но что надо спуститься с крыши, поделиться волнением – это я чувствую. И сколько удивительного оказывается вблизи от земли, а точней – от асфальта. И вот я впервые в жизни веду за собой толпу сверстников, утирая горячий липкий пот, хотя прохладно и ветрено. Я понимаю в отчаянии, что погибну сейчас, зачем-то решившись – в первый раз! – обозначить присутствие в этом мире и показать посторонним чужим людям – свое! Зачем я это делаю? Так тепло и уютно было быть невидимым, никем! Никто не трогал тебя. И вдруг – вылез!

То – мое заветное, первое, что я решился "опубликовать", показать всем – два огромных, розовых, бородатых, мужиковатых атланта, подпирающих дряхлый балкон дома № 11 по нашему Саперному переулку.

Они почти близнецы. Но один стоит почему-то в зашнурованных ботинках, а другой – босой, с голыми пальцами. Как же объяснить всем, что это – смешно, во всяком случае – странно, об этом стоит задуматься, ну хотя бы – посмотреть! Я слышу свой прерывающийся голос, относимый ветром. Помню свои горячечные жесты – и смешки публики – те ли самые, которых я так жаждал. или – холодные, издевательские? Я даже не успеваю понять, что именно было – и то и другое непосильно для моей незакаленной души. Я страдаю не из-за них

– из-за себя: зачем я решился, вылез на позор – что вытащило меня? И понимаю с отчаянием, что необъяснимое "это" будет снова и снова вытаскивать меня из уютной тьмы на беспощадный свет. Чего ради?!

Объяснений нет – а страдания уже есть!

И вот я снова веду вялую, ленивую толпу к этим вдруг ожившим атлантам, в странной надежде – увлечь их тем, что я сам еще не понимаю! – я уже чувствую такую потребность в моей душе. Я озираюсь вокруг – досталась ли мне одному такая тягость? Похоже, что да – остальные вон как беззаботно живут!

И то же самое в школе. Помню первый день. Первый урок. Одно из самых отчаянных ощущений в жизни. Все откуда-то уже представляют, как надо себя вести, знают и понимают друг друга – лишь я безвестен и одинок.

И смутно чувствую – таким и останусь! Говорят, детство – пора счастья. Вероятно. Но и самое большое мужество требуется именно тогда, когда ты – еще никто в этом мире, но чувствуешь, как в тебе ворочается какой-то немой гигант, который так и не скажет ничего, умрет. Как объяснить это всем? И что объяснять? Никто не станет слушать тебя. Ты – невидим!

Тусклый класс с маленькими мутными окнами. Учительница раздает по партам одинаковые серые тетрадные листки в клетку. Первое испытание

– каждый должен нарисовать то, что хочет. Безликая масса стриженых школьников сразу будет разделена – каждый сейчас покажет на листке, сколько места он займет в этой жизни. Помню нарисованную мной с робким нажимом тупого карандаша крохотную серую уточку размером в мелкую тетрадную клеточку – на большее не способен. На другой день я разыскивал ее в кипе листков, принесенных учительницей, уже проверенных. Вот моя уточка, бедная – сколько времени провела без меня! Рядом – резко начерченная красными чернилами огромная тройка: вот цена моя и моей уточки.

Этот ужас – и главное, ожидание новых ужасов – мучает меня в сумрачных классах много лет.

Вот учительница, черноволосая и толстая, уверенно разделившая класс на верхних и нижних (так легче управлять), ведет обычную педагогическую экзекуцию. Брезгливо держа пальчиками мою истрепанную тетрадку, издевается, торжествует:

– А вот эту… портянку ученика Попова надо бы поместить на отдельную доску!

Замечательная наша воспитательница имеет оглушительный успех – дребезжат стекла. Я раздавлен, но между тем четко различаю два вида смеха – громогласный, уверенный смех победителей и подобострастный, заискивающий смех изгоев: "Да, мы жалкие, но не такие ведь жалкие, как Попов? Ведь не такие же, да? Так пусть ему это все достается – чем ему больше, тем меньше нам!" Я жалок, мал, унижен, смешон, пальцы мои измазаны чернилами и дрожат, но кто-то спокойный и уверенный сидит во мне, все различает, запоминает.

И вновь нахлынувшую тоску можно утешать лишь картинами, расцветающими в душе. Вот забулькала в трубах вода: это рыбки мои приплыли сюда из домашней батареи моей, где всегда плещутся, – не забыли меня, приплыли помочь!

Часы над доской словно застыли. Вот наконец выдали, выщелкнули минуту – и снова стоят! Почему же так тускло светят плафоны? Почему так плохо тебе – в любом месте, которое придумал не ты? Вот бы – душа вдруг воспаряет и куда-то летит… Вот бы… провести бы кнопку от звонка, который нажимает в гардеробе уборщица, под парту и нажимать ногою, небрежно, когда захочется тебе.

– Попов у нас спит наяву… пять минут уже его вызываю к доске!

Хохот, привычный уже и не такой уже страшный.

– Да, да, – вдруг произношу я и почему-то улыбаюсь.

– Он еще улыбается! – Учительница оскорблена.