ГориславаПовести

— Было это, паря, в великое говенье. Обметала куржак в сенках — простыла. Тело в пост ослабелое, вот его и подстерег мороз. Лежу под тулупом — лихоманка трясет. Крисанф спрашивает: «Сама одыбаешься или за врачихой на кошевке слетать?». Говорю: «Сама. Не впервой болезнь-трясуху с тела сваливать». Травными отварами оборола простуду. Еще покачивало от слабости, я к печке, к горшкам. Забодала ухватом чугун — поднять не могу. В глазах вместо одной три заслонки плывут. Думаю: сейчас кончусь. Села на пол, холодком от двери потянуло. Остудила лицо, отдышалась, опять за ухват. Посадила чугун в печь, слышу: коровенка базлает. И закрутилось домашнее колесо. Колдунник Крисанф кричит: «Кто за тебя трудодни выколачивать будет?». Бегу воевать трудодень. Не про нас, сталинских колхозников, сказано: лишь бы пень колотить да день проводить. Колхозный день тягучий, потнючий. Мы пни не колотили — выворачивали их на корчевке березовыми вагами, ладошки лопались. Пашню у тайги отбирали — не хотела давать. По третьему разу пахали поле, отбитое корчевкой, — корни лемехами выворачивали. За иной корнище зацепится плуг — понукай не понукай на лошадей, с места не стронутся. Вытаскиваешь из-за пояса топор, подсекаешь смолевый отвилок.

Такая бычья работа скоро баб старючими делает. Мне сорока годков не было — груди на животе висели. На ногах жилы синие вспучились, тело костоломило. Нарым, сам, паря, знаешь, — край лешачий. Тут всякая сослань живет, гнус подкармливает собою. В нашей полумертвой деревне охочих до земли мужиков совсем не осталось. Сивушников много: им и дворняга — добрая собеседница.

Я в тесноте, в лихоте нажилась, притеснимой была. Не раз говорила Крисанфу: «Не вводи меня во грех кабалой, ненароком пристукну нибудь-чем». Пакостный кот поостережется день-два и за старое. Ему грамотешка от школы дана. В кладовщиках, в учетчиках ходил. Ревизью магазину делал. Любую продавщицу может под растрату подвести. Может излишки обнаружить. Всегда после ревизьи пьяной на кошевке вертался. Шашни с продавщицами крутил — от деревни не скроешь. Известно: в торговле бабенки ушлые, битые. Кто проворуется, кто проюбкуется. Насмотрелся, поди, в каких золотах прилавщицы в городе: пальцы горят.

Поплачусь тебе, Винамин, все на душе легче. Ведь скоро никому словечка не скажешь: мать-сыра земля не даст вымолвить. Я хоть веру в него — подняла руку — не потеряла, но не надеюсь в царство небесное угодить. Приют мой известный — кладбище. Деревянный крест разбросит крылья, поднимет головушку к небу и тоже никуда не улетит… сгниет… детки новый не поставят. Вот тебе и все царство. Царапаю сынам письмо: «Живу хорошо. Клеенка есть. Хлеб не переводится». Про болезни молчу. Чего детей своими болячками сомущать.

Старик мой — человек нелюдивый. В избу никого не приглашает, тихомолком сивушничает. Накопал под землей кротовых нор, бетоном укрепил и отлеживается. Странно выходит: мое здоровье плошает, его крепчает. Щеки помидорами спелыми. Морщин мало. Крякает по-молодому. На меня нынче два раза грипп взъелся. Его, холеру, никакая напасть не берет. Неужто вино телу крепь дает? Пьет да приговаривает: провались она в желудок. Иной раз покоробит всего — не отступится от стакана.

Вот так и живем со стариком: не понять, то ли он у меня на квартире, то ли я у него. Не верится, что сынов с ним нажила. Детки скоро робятся, да не скоро родятся. Время идет, их на свет выводит. Приятно: матерью на земле побыла… Ой, че-то, паря, на сон меня потянуло. К ночи даже цветы жмурятся.

Крисанф, слушавший долгую исповедь жены, горделиво добавил:

— Что верно, то верно: гостей-захожан почти всех отвадил. На рюмочку корешей много. Заявился как-то один гостенек, я ему плесь чаю без сахара. Он: «Хозяин, что-то у тебя чай несладкий?». Я ему: «А ты как чаек мешал — по часовой стрелке или против? — „Кажись, против“. — „По часовой надо, по часовой“». Вот так с ними толкую. Иной муж христарадничает весь день, у бабы на бутылку просит или питьевую заначку вымаливает. У меня — ни-ни. Я сам управляющий. Приказываю Мотре: не пискни! Ничего, что семейная жизнь с молодости покачнулась. Я и в наклонном виде стою, не падаю. Жужжат, жужжат в книгах — обоюд, любовь, согласие, нежность. Тьфу! Бабу держи в узде, не будет позор… подолу. Домострой знал, чему учить.