ГориславаПовести

Карманы бабушкиных кофт, жакетов, халатов отвислые: в них постоянно насыпает зерно, сует хлебную краюшку, огрызок пирога. Воробьи, синицы, вороны поджидают кормилицу, рассевшись на прясла, амбарные, избяные крыши. На берегу достала при мне хлебушек. Крошила, кидала окрошье воробьям. Приговаривала:

— Беспризорная у вас жизнь, ох беспризорная. Со скворушками воюете. Из горенок пытаетесь выселить. Скворечники для них сделаны, но и вам там пожить охота. Для вас, воробушки, любая застреха — птичье отечество… Клюйте, клюйте. Вот пшеном полакомьтесь.

Вороны нахально подступали к воробьям, подскакивали, хлопали крыльями.

— Эй, прожоры, — мирно беседовала с ними бабушка, — вам ведерного котла каши не хватит. Дайте цыпушек моих покормить.

Цыпушки суетились у самых ног Гориславы, отплачивали веселым чириканьем.

Снова заговорили о затяжной холодной весне.

— Нынче Аксинья-полузимница лютовала. Старая примета: упадет на макушку зимы метель — жди плохих кормов. Сено может попреть в стогах. Рожь осыплется. Картошку червь поточит. Случится на полузимницу-полухлебницу снежная завируха, у нас говорят: ветер летает — хлеб подметает. И подметет, ополовинит. Для сусека большое пузо — не обуза. В январе и оно тошшает. Мука в муку оборачивается. Раньше каждая горсточка на учете была. Крысы об эту пору злюшшие: хозяйки мучные лари накрепко закрывают. Поживиться нечем.

Посмотрела далеко на заречье, не переставая сыпать зерно воробьям.

— Поздно начнем нынче сенокос. Хороши у нас луговые угодья. На травных наших еланях росы выпадают медовые. Чистые-пречистые, будто кто жидким серебром травушку обрызгал. Подойду к капелюшечке, наклонюсь. Себя внутри ее вижу: космы седые, плат серый. Дивлюсь-дивлюсь: человек в пузырьке крошечном сидит. Рядом шмель капельку пьет: нутро студит. И так в лугу дивно, так покойно… смертоньку отдалить хочется.

Шаг за шагом, день за днем прохожу нашими общими тропками и дорогами. В болотах бабушка знает наперечет все окна — трясинные места, ягодные палестинки. Прямехонько выведет на чернику, клюкву, морошку. Она не завязывает, как Мавра-отшельница, узелки на платках: узелки давно завязаны на цепкой памяти.

Мы условились сходить завтра за грибами, побродить по дальним вырубам, где велись лесозаготовки в войну. Может, не завтра, уже сегодня? Наверно, прошла молчаливая пересменка суток и скоро ночь покатится под уклон. Спичек нет — посмотреть разбег стрелок на ручных часах. Да и зачем оно, время, здесь, на свежем сене?! Стропила стайки прочно удерживают дырявую крышу и весь продырявленный высоченный свод. Ты сам — частица времени, ее секунда, миг. В какую сторону отбросит нас маятник вечных часов? Тик-так, и нет столетья… тик-так, и погашен миллион лет. Рядом с обновлением природы идет обновление человечества… Взвиваются пылью дальние эпохи. Людям завещано век от века набираться мудрости, отдаляться от войн, прибиваться к берегу вечного мира. Но маяки мира слабо мерцают в далях неспокойного бытия. Для чего людям, жаждущим войны, наша планета с песнями соловьев и жужжанием шмелей? Пусть живут желающие жить. Наша земля — не кость, брошенная шелудивым псам для захвата. Нечего устраивать новые свары. История еще не опомнилась от старых…

Дышу запахом свежего сена, запахом глубокой авдотьевской тишины. Она сочится сквозь меня, обволакивает все существо. Слышу пульсацию крови. Почему тишь разрушает сон? Зачем накатывается черными волнами, обрушивается немым вселенским прибоем? Ворочаюсь. Пусть похрустывает сено, напоминает, что не все звуки отмерли, утонули в застойной июльской ночи.

Земля вступает в недолгий сговор с ночью. Скоро свергнет ее и воцарит новый день. Ему время готовит пышную корону — солнце.

Закрыл глаза — забылся. Открыл — нет ночи. Новорожденное утро наливалось жидкой голубизной. Мерцающие звезды пребывали в долгом раздумье: скрыться или еще позабавить землю волшебным видением. У горизонта владения, отведенные востоку, охранялись пиками далеких витязей-елей. Робкий, пока заземный свет, тихонько струился и растекался по чистому небу. Нетерпеливая кукушка хрипловатым спросонья голосом проговорила два слога своего имени. Осеклась, поразмыслила и принялась рассыпать со старой березы откалиброванную кукушечью картечь.

Авдотьевские петухи стали позорно просыпать зарю. Птицы давно славили ясное утро — звенели, свиркали, щебетали. Запоздало раздались хрипловатые петушиные вскрики. Они делали деревне привычную побудку, призывали к обыденному земному труду. Но не слышалось хлопанья калиток, позвякиванья колодезных цепей, порыкиванья тракторов. Не вставала для трудов праведных умерщвленная деревня.

И в это утро петухи забыли о своем назначении дозорить приход света, откликнулись с большим опозданием.