Горит свеча в моей памяти

Руку помощи мне и сотням таких, как я, протянул заведующий еврейским отделом Харьковской городской библиотеки им. Короленко Хацкл Надель. Еще молодой человек, ему было около тридцати, он был уже признанным, опытным библиографом и знатоком литературы. Надель научил нас великому удовольствию чтения и необходимости читать так, чтобы прочитанное не улетучивалось из головы. Для приехавших сдавать экзамены местечковых и деревенских ребят это было особенно важно. Начинал Надель с того, как надо вести себя в читальном зале. Сам говорил тихо, а нас просил говорить еще тише.

Со мной он завел беседу, стоя на лестнице, спросил, а я подтвердил, что втихаря, понемногу пописываю. Надель предложил взять у него в библиотеке «Литературоведение» Довида Гофштейна (написанное им в соавторстве с Ф. Шамесом) и, спустя некоторое время, его же «Теорию литературы для студентов и учителей»[62].

Бузи Миллера я в Харькове уже не застал. Но Надель дал мне почитать его книгу «Смена за сменой» с дарственной надписью автора на титульном листе. Талант Бузи Милера как прозаика, драматурга, журналиста проявился особенно ярко позже, когда он уже больше десяти лет прожил в Биробиджане. Надель дал мне почитать и «Светлое рождение» Йойсефа Котляра. Стихи Котляра я читал и раньше, но в этой книге передо мной в первый раз раскрылся в полной мере его яркий талант.

Всплыло и такое полузабытое воспоминание: кажется, именно в библиотеке им. Короленко я впервые увидел Эмму Казакевича. Он и его отец (двойное родство — семейное и творческое) Генех Казакевич, бывший редактор «Дер штерн», «Ди ройте велт» («Красный мир»)[63] и ряда других изданий, уже переехали в Биробиджан. Эммануил (Эмма) тогда вернулся в Харьков за матерью. Высокий, худой, узколицый, он кому-то что-то шепнул, и собеседник прыснул. А Эмма поправил очки на носу и повернулся к другому знакомому. Он был полон юмора, из него ключом била ирония. До сих пор помню характеристику, данную им пролетарскому поэту Хаиму Тильдину: «Среди сапожников — поэт, среди поэтов — сапожник»[64].

Я позволю себе процитировать несколько строчек из мемуаров Тевье Гена: «Его любили», которые были опубликованы по-русски в сборнике «Воспоминания об Э. Казакевиче»:

Мы были постоянными посетителями Общегородской библиотеки им. Короленко. Общежитие было нашим домом по необходимости, библиотека — нашим домом по любви, нашим желанным очагом. Усевшись за одним из столов в просторном и уютном читальном зале, читали книги, писали в своих тетрадках.

Здесь к нашим услугам у стены около гардеробной стоял широкий жесткий диван — как раз на четверых. Наговорившись вдоволь о том, о другом, затевали «торг» — кому из нас первому прочитать свое новое произведение. Эммануил читал свои собственные и чужие стихи громко, увлеченно, не обращая внимания на посторонних, которые стояли у гардероба и прислушивались[65].

Тогда я еще не знал, что этот молодой еврейский писатель Эмма Казакевич обладает не только талантом, юмором, остроумием, но еще и сильной волей и редкой отвагой.

Должны ли мы сожалеть, что после войны его талантливые, глубокие произведения: «Звезда», «Двое в степи», «Сердце друга», «Дом на площади», «В свете дня» были написаны не по-еврейски, а по-русски? Я полагаю, что не следует. Нельзя скинуть со счетов и то, что как еврейский писатель он бы рисковал жизнью.

В качестве приложения — версия, которую не один я слышал от Э. Казакевича. Его родственник А. Гиндес, журналист, автор комедии и четырех книг фельетонов и зарисовок, рассказал, что «Звезду» Казакевич начал писать по-еврейски[66]. Материальное положение у него тогда было жалкое. Он пришел к директору издательства «Дер эмес» Льву Стронгину и сперва попросил, а затем потребовал подписать с ним договор, а главное, выдать аванс. Я знал Стронгина. Он был человеком добрым, порядочным, но слово «аванс» было для него, по меньшей мере, непристойным, и в подобных случаях он вызывал к себе в кабинет главного бухгалтера издательства товарища Менделевича. Перечислять достоинства Менделевича не буду, но все знали, что в день выплаты авторам гонораров худой главный бухгалтер еще больше худеет. Мне доводилось видеть, как после весьма горячей перепалки с автором Менделевич как ошпаренный выбегал из редакторского кабинета, а за ним, хлопнув дверью, выходил автор.