Горицвет. Лесной роман. Часть 1.(СИ)

- Запаситесь терпением. Вам придется выслушать кое-что важное. Но здесь становится холодно. Как говорится, пора уйти с открытого воздуха. - Охотник усмехнулся кривой ухмылкой. - Идемте внутрь. Я заказал для нас ужин.

Покашливая, он небрежно указал рукой на светящиеся окна трактира. Соломон Иванович не возражал. Черная лоснящаяся вода, расстилавшаяся кругом, начала давить на него. Он словно на миг почувствовал идущий из речной глубины бесконечный холод. По спине у него пробежал озноб. Он почему-то почувствовал именно этот вязкий маслянистый холод воды, а не остывающую прохладу вечернего воздуха, обеспокоившую Охотника. "Заболеваю я что ли?" - подумалось Соломону Иванычу, когда он нагнал ушедшего вперед Охотника и вслед за ним переступил порог веселого заведения.

XXVII

В отдельном кабинете во втором ярусе, под самой крышей был накрыт стол на двоих. Малиновая драпировка окон и стен, зажженная лампа с красным абажуром, красная наливка в графине, натюрморт с пунцовыми маками на стене, - все это яркое и сочное, бросающееся в глаза, оживило Соломона Ивановича. Он с жадностью набросился на еду и не сразу отметил про себя, что Охотник, снявший пальто и оставшийся в новенькой, сшитой на заказ, визитной паре - первоклассная английская шерсть цвета "лион" в мелкий рубчик, накладные карманы, миниатюрный мальтийский крест на лацкане, - выглядит теперь еще более осунувшимся, чем показалось при первом взгляде, когда они встретились на мосту. Его бледное скуластое лицо то и дело покрывалось нездоровым румянцем. На окруженной редкими рыжеватыми волосами залысине проступала липкая испарина. Взгляд суженых раскосых глаз отчетливо напоминал лисий прищур. При этом один, будто бы мертвый, глаз смотрел тускло, без выражения, другой, отличавшийся более живым блеском, - остро и холодно. "Подумать только, а ведь когда-то был молодец хоть куда. Видать, укатали Сивку крутые горки. Ну да, чахотка и не таких крепышей на тот свет сводила".

Охотник ничего не ел, только потягивал время от времени из стакана остывший чай с лимоном и смотрел, как аппетитно заглатывает куски жаркого завербованный им агент.

Снизу, из ресторана доносился гул голосов и звуки музыки. Там, по просьбе гостей половые то и дело заводили на граммофоне одну и ту же пластинку. Сначала Шаляпин с арией Мефистофеля, потом оркестр Андреева, исполнявший "Комаринскую". В промежутках между этим скрипучим механическим, но при этом все-таки замечательным во всех смыслах воспроизведением, в общем зале раздавалась вполне живая музыка ресторанного оркестрика, стилизованная под что-то восточное.

- Здесь недурно, - заметил, утирая жирные губы и берясь за графин с водкой, Соломон Иванович. - Не угодно ли? - спросил он, предлагая наполнить рюмку Охотника.

Тот молча кивнул, соглашаясь. Они выпили.

- Ну, так что же, - не вытерпел Шприх, первым возвращаясь к прерванному разговору, - что же он такое натворил, этот Грег, что я смогу с ним поквитаться, да еще и с вашего можно сказать, благословения?

- Вы когда-нибудь слышали про ликантропию? - прозвучал встречный вопрос.

- Нет, а что это?

- Это наследственная болезнь, впрочем, еще не достаточно изученная, чтобы можно было дать ей формальное определение. Наша наука не признает ее. Ученых отпугивает сама мысль о возможности чего-то подобного. Они уверены - то, что противоречит естеству человека, не может существовать. Следовательно, незачем тратить силы на изучение нелепой фантазии. Между тем, эта болезнь существует.

- А в чем она проявляется? Я признаться, плохо знаком со всей этой научной латынью и прочая. Из названия же ничего понять нельзя.

- Напротив, дорогой Гиббон. Вся ее суть в названии. Болезнь проявляется в превращении человека в волка, и наоборот.

Охотник сделал паузу и внимательно взглянул на Соломона Ивановича, пытаясь уловить его первые впечатления. Гиббон, как будто пораженный мгновенным параличом, замер с уже поднесенной ко рту вилкой с нанизанным на нее ломтиком жареного мяса. Он тупо уставился на своего покровителя и несколько секунд не мог отвести глаз от встречного острого взгляда. Соус капал ему на манишку.

- Как это может быть, помилуйте, - пролепетал Соломон Иваныч, все еще не веря, что Охотник говорит серьезно.

- Превращении, надо полагать, весьма мучительном, - как ни в чем не бывало продолжил тот, вяло отхлебнув чая, - потому как каждый переход из одного состояния в другое сопровождается полным преображением организма. Когда у младенца режутся первые зубы, у него поднимается температура, он плачет. И хотя вы тоже были младенцем, сейчас конечно, не можете помнить, каково это. Но, может быть, вы ломали когда-нибудь руку или ногу? Тогда вам легче было бы представить страдания существа, вынужденного испытывать одновременное смещение и перерастание всех костей, не говоря о других внутренних органах. Да, полагаю, что это мучительно.

- Но этого не может быть.