Горицвет (СИ)

Долгое время она не догадывалась, что вся ее кипучая радость, продолжавшаяся от вскрытия посылки до входа в бальную залу, на самом деле связывалась не столько с балом, сколько с ожиданием Аболешева. И как только эта радость, — пусть и вызванная самообманом, взлелеянная самовнушением, но от того не менее подлинная, — была уничтожена, вместе с ней исчезло все очарование торжества, все надежды на возвращение душевного покоя и, в конечном счете — все потаенные надежды на прежнюю жизнь. Появление Грега-Серого утешало, успокаивало, но уже не могло заменить исчезнувшей радости, потому что и сам Серый был уже не тот милый сокровенный друг, каким она его знала с детства. И возможно, именно поэтому Жекки так нуждалась теперь именно в Аболешеве, так требовательно искала среди множества лиц его потускневшие аквамариновые глаза, так стремилась именно сейчас вернуть его утраченную близость. Без него, как оказалось, радости для нее не существовало уже ни в чем и ни с кем.

— Мало, — словно бы повторила Жекки вслед за Грегом, прервав продолжительную задумчивость.

— Я должен был догадаться. — В глазах Грега вспыхнул и быстро погас тяжелый, знакомый блеск, по губам пробежала холодная усмешка, коротко вздернув тонкую щетину усов. — Правда, от завышенных ожиданий всегда мало толка. И вы, дорогая моя, теперь всего-навсего пожинаете их плоды.

Жекки нечего было возразить. «А может, он обманывал меня, когда говорил, что собирался уехать, что забыл о своем заказе и прочее, а на самом деле все время помнил и хотел только одного — нежданным подарком загладить вину, не забывая о ней ни на минуту? Да еще наверняка и ждал немалой награды за эту участливость».

Жекки зябко повела плечами, невольно улыбнувшись. Эта догадка показалась ей самой обоснованной и почему-то самой приятной. «И ведь, дурашка такой, ни за что не сознается, потому что… как говорил про него Матвеич, „горд как шотландец“. Ну что же, будь по-вашему, мистер гордец. Пусть моя холодность послужит вам добрым уроком».

— Не удивляйтесь мне, Грег, — добавила она, чувствуя, как непроизвольно смягчается ее голос и влажная поволока окутывает дымкой глаза, — я ужасно проголодалась, и естественно не могу думать ни о чем на свете кроме еды. Поэтому мне всего мало. Полагаю, вы лучше меня знакомы с чувством голода, если только ваша лесная жизнь остается у вас в памяти.

— Дорогая Жекки, — сказал он, небрежно распахнув перед ней дверцу автомобиля, — к сожалению, в моей памяти остается чересчур много лишнего.

Он усадил ее почему-то на заднем сиденье, отошел к капоту машины, снимая на ходу фрак. Жекки уставилась во все глаза. Грег методично переодевался. Поверх сияющей белоснежной рубашки и отливающего перламутром жилета он надел жесткую кожаную куртку, на голову натянул кожаный круглый шлем, на руки приладил толстые перчатки с крагами. И уже сев за руль, и обернувшись все с той же обидной небрежностью, бросил ей на колени свернутый толстый плед.

— Вот, укройтесь получше. Мы поедем ужинать в такое место, куда уже много лет не ступала нога ни одной женщины.

— Лишь бы нас не оставили там голодными, — заметила она, чуть-чуть насторожившись по поводу его полной шоферской экипировки.

— Ручаюсь, что не оставят, — успокоил ее Грег.

Жекки с наслаждением закутала себя пледом и расслабленно откинулась на кожаную спинку. Грэф и штифт зарычал, вспыхнул фарами и размашисто тронулся с места. Вот мимо замелькали подсвеченные фонарями фасады каменных домов, витрина трактира «Лондон», ряд присуттсвенных мест. Вот вытянулась и скрылась косая тень от пожарной каланчи, вот потянулись по сторонам маленькие деревянные домики окраин. Когда машина, издавая равномерный рокот, уже переехала скрипучий мост через загородный ручей, Жекки сквозь полудрему подумала: «Должно быть, мы едем в слободу, в какой-нибудь тамошний рестораан. Он их знает все наперечет». И почему-то совершенно успокоившись, снова с наслаждением почувствовала накопленное под пледом уютное тепло, холод проносящейся мимо ночи, вихрем обжигавший ей лицо, и липкую паутину дремы перед глазами, которая все темнела, темнела, постепенно смешиваясь с окрестным мраком и наконец совсем исчезла, как и все ненужные, досужие домыслы, нелепые обиды, бессмысленные слова.

XXIV

— Жекки, проснитесь, Жекки, — прозвучало где-то далеко над ней, и она почувствовала, как кто-то настойчиво трясет ее за плечо. Она открыла глаза и увидела склоненное над ней бронзовое лицо Грега. При сильном приближении к ней кварцевая чернота его глаз казалась зловещей. По сдержанному лицу бродили дрожащие красные отсветы, то выделяя его из тьмы, то погружавшие обратно в ночь.

— Держи ровнее, — послышалась просьба, обращенная к кому-то невидимомому.

Грег помог ей выбраться из машины. На нем снова красовался бальный фрак. Черные смоляные волосы, недавно примятые плотным шлемом, опять были аккуратно расчесаны и отбрасывали живой естественный блеск. Жекки оглянулась и испуганно уставилась на своего гида. Она не узнавала того места, где очутилась по его милости.