Горицвет (СИ)

Жекки показалось, что, ослепленная своим солнцем, она окунулась в какой-то жаркий мираж, гудящий порывами ветра, но не снаружи, а внутри нее. Настолько невозможным было увиденное. Она хотела броситься тотчас вслед за Аболешевым, схватить его за руку и тряхнуть хорошенько изо всей силы. «Что с ним? Что это? Что происходит? — как ветер, порывисто проносилось у нее в голове. — Или это мираж, и я не могу из него вырваться?»

Ее привело в чувство начало знакомой мелодии Шуберта, долетевшее из гостиной. Совсем недавно, или может быть, бесконечно давно она слышала эту музыку и, обуздывая ее глубокие волны, сливалась с ней своим голосом, своим чувством безжалостной и неустранимой тоски. Это была та самая, чуть ли не единственная музыкальная вещь, которую Жекки смогла услышать по-настоящему, вопреки своему обыденному эстетическому бесчувствию. Аболешев знал эту мелодию как что-то особенное. Может быть, угадывая в ней неизменный наплыв той же нежной и горькой тоски, что был так созвучен с его собственным постоянным внутренним гнетом, и так удивительно совпадал с ощущеньями Жекки, а ведь ее впечатления были когда-то так важны, так значимы для него. Жекки знала это, и знала, что, играя или слушая эту вещицу, он всегда думал о ней, а она, услышав ее, наполнялась до краев мучительным «чувством Аболешева». Так было и теперь. Аболешев не мог в два счета, как, может быть, сам полагал, измениться в главном, в том, что до сих пор привязывало его к этому миру. Жекки замерла. Незатихающее внутри солнце палило нещадно. Правда, теперь от него исходила пронзительная боль, которую могла унять разве что эта по-новому зазвучавшая музыка. По крайней мере, так думалось Жекки, когда она словно бы очнулась, услышав сквозь порывы горячего ветра разлив пряной и влажной сказки — воспоминания.

Влажная дремотная зелень, словно бы дремотная мгла окутывала все вокруг: медленно текущую вспять мутно-зеленую воду, покачивание дощатой лодки с опущенными веслами, мягкую тень от нее, пробегающую по воде, сизо-зеленый дым склоненных над ней густых зарослей. Во всей этой влажной текущей зелени было так легко и так тихо, что только редкие всплески воды нарушали сладостное необъяснимое ожидание чего-то, что вот-вот должно было случиться. Их в лодке было только двое, странное, каждую секунду возрастающее напряжение, разделяло их. И каждый ждал в каждое протекающее мгновение блаженства, когда напряжение распадется, и в то же время боялся нарушить его вяжущую неизменность. И вот, переплетенные над ними дымно-зеленые заросли склонились еще ниже. Вода, закачавшаяся под днищем лодки, сделалась темной до черноты, и уже нельзя было не сделать встречного движения, и не нагнуться, чтобы не задеть нависший зеленый свод. Жекки запомнила, как сладчайший миг, когда споткнулась о первое прикосновение к щетинистому подбородку Аболешева. Это был именно миг, еще до того, как он нашел ее губы, и уже не мог от них оторваться, пока влажная темная зелень не расплылась над ними в высоким солнечном проблеске.

Жекки не заметила, как прошла через кабинет мимо слегка оторопевшего Йоханса и вошла в полутемную гостиную. На рояле стоял железный подсвечник с горящей свечой. Музыка оборвалась на полуфразе, раньше, чем Жекки переступила порог этой большой гулкой комнаты, прежде, чем оборвалось попятное течение дымно-зеленой реки.

Аболешев, отодвинувшись от рояля, с отрешенным видом сидел на стуле, положив ногу на ногу, и неподвижно смотрел из полутьмы. Жекки остановилась, подавленная его тягостным взглядом. Она поняла, что он перестал играть не потому, что услышал ее шаги. Вольно или невольно, но он почему-то не смог продолжить мелодию, вызывавшую слишком живых призраков из их общего прошлого. Повисшее между ними безмолвие зазвучало отчетливо и зловеще, а выражение на лице Аболешева, оставаясь неизменным, мешало разорвать эту глухую убивающую пустоту. Жекки никогда прежде не видела Аболешева таким…