Горицвет (СИ)

Они замолчали. Неловко полулежа на подушках Охотник видел, как враг, молча приподнял полный стакан, с развязностью кивнув в его сторону, словно бы предлагая по-дружески разделить возлияние. Залпом опустошив его, он совсем по-плебейски вытер мокрый рот рукавом и, усмехнувшись чему-то, пристально посморел на него. Глаза Зверя поминутно вспыхивали тяжелым красноватым блеском, похожим на редкие затухающие всполохи тлеющих углей. Угли тлели, и Охотнику вдруг почудилось… в этих сумрачно поблескивающих, мутных глазах убийцы, не веря еще до конца собственной правоте, он распознал нечто до того знакомое и до того пронзительное, что задавленный победный трепет вновь обжег дыхание.

V

— Чему, собственно, обязан? — спросил Зверь, задерживая жалящий взгляд на его лице. — Что за нужда у сыскной полиции в мирном барышнике?

— Как ты скромен, — кривясь, заметил Охотник, — и при том так замаран…

Что-то рыхлое саднящее все время ворочалось у него в горле и за грудиной, сильно мешая говорить. Но он как мог, избегал долгих пауз. Слишком уж вздорожали уходящие, нечаянные секунды. И слишком уж он спешил высказать напоследок все, что накипело за предсмертный нисходящий срок.

— Насколько знаю, — сказал он, не умея сдержать закипевшего торжества, — то, что за тобой числится по нашему ведомству: контробанда, подлоги, мошенничество, подкуп должностных лиц, афера с акциями вымышленной железной дороги, — потянет не на один год каторги.

Зверь чуть присвистнул. На его лице мелькнуло выражение комического испуга.

— В таком случае, — протянул он, — почему бы тебе не арестовать меня?

Его, видимо, нисколько не обескуражили ни уголовные обвинения, ни обличенья в бесчестье. Любого другого человека «из порядочного общества» они неизбежно спровоцировали бы на бурную отповедь или немедленную стычку. Но Охотник ясно видел — Зверя его слова не более чем позабавили. Ему даже показалось, что враг находит какое-то редкое издевательское удовольствие в том, чтобы испытывать на себе словесные удары противника, медля с ответом или демонстративно пренебрегая им. Это буквально выбивало почву из-под ног.

Охотник был готов растерзать выродка на куски. Для решимости не хватало лишь самой малости — физического превосходства или веры в смертоносность хотя бы одного выстрела из задавленного периной шестизарядного «Кольта». Но поскольку ни тем, ни другим, Охотник не обладал, ему оставалось одно — разить врага исступленной, ничем не прикрытой ненавистью.

— Я знаю кое-что получше, чем арест, — сказал он с плохо скрываемым удовольствием.

— Правда? И что же ты можешь сделать? — спросил Зверь, подливая себе из бутылки. — Снова потребуешь сатисфакции или полезешь драться так, без глупых условностей?

— Ты угадал: драться, и только. Я всегда, сколько помню, дрался с тобой. Начиная с корпуса. В прямом и фигуральном смысле. И думаю, одну такую драку ты должен особенно помнить.

Охотник многозначительно замолчал.

Зверь чуть изменился в лице, но произнес с приставшей ему нахальной невозмутимостью:

— Положим.

— Само собой, у меня оснований помнить о ней куда больше, чем у тебя: я едва не остался калекой, а тебя всего лишь выгнали из пажей.

— Столичные доктора как будто подлечили тебя, хотя и не сделали более зрячим, — последовало взамен возражений.

— Я знал, что ты способен шутить даже над этим, впрочем, какие шутки: я до сих пор почти не вижу одним глазом.

— Мой учитель бокса, мистер Сомэрс, говорил не раз, что правый боковой у меня превосходен. К тому же, всякий изъян имеет свои преимущества: твой, например, избавил тебя от необходимости зажмуриваться при стрельбе.

— Уж не хочешь ли ты убедиться в этом прямо сейчас? — заходясь от гнева, Охотник не заметил, как непроизвольно щелкнул взведенный им пистолетный курок.

— Душевное плебейство в тебе не иссякло, — с вялой насмешливостью протянул Зверь, — и мне всегда нравилось возбуждать его. А ты легко поддавался, и всякую обиду, еще тогда в детстве, переживал мучительно, как и подобает ущербному себялюбцу. Твои потуги на отмщение уже тогда были очень смешны. Ты все искал, чем бы со мной расплатиться, и, наверное, очень обрадовался, когда нашел такой способ. Ты стал вдруг рассказывать товарищам, как тебя унижает присутствие в одной классной всяких низкородных выскочек, вроде меня. Что было отвечать на это сыну князя, чей род известен со времен Ярослава? Да и кому? — внуку придворного чучельника?

— Ты еще пожалеешь… — Охотник увидел, как тотчас зажглись ответным веселящим сарказмом кровавые уголья звериных глаз. Волей-неволей пришлось умолкнуть на полуслове и, превозмогая ярость, терпеть, дабы не дать этому вызывающему огню разгореться.

— И вот, — продолжил Зверь с притворным равнодушием, — в своем праведном негодовании ты, наконец, подошел к краю, за которым низость неотличима от высокомерия. Речь зашла о моей матери… Что ж, тут ты не ошибся в расчетах. Тогда я не прикончил тебя только потому, что нас слишком быстро разняли.