Горицвет (СИ)

Напрасно он полагался на кратковременность излучения. Само собой его интенсивности оказалось достаточно, чтобы отключить обоих половых (второй, тот что продолжал удерживать дъячка, был кратковременно парализован боковой волной) и тем самым позволить Капитонию выскользнуть у них из рук. Капитония непременно тут же схватили бы враждебно расположенные аннинские мужики, но то, что многим из них довелось увидеть, заставило их расступиться, давая напуганному и слегка ошалевшему дъячку возможность убраться по добру по здорову. Значит, свечение оказалось достаточно заметно для всех, кто находился в радиусе десяти-пятнадцати шагов от эпицентра. А таких оказалось не мало.

Йоханс через силу посмотрел на Аболешева. Тот явно мысленно уже на чем свет клял себя за то, что случилось, но по лицу его ничего не было заметно. Только глаза все еще отбрасывали холодный режущий блеск.

Аннинские мужики и бабы все еще странно пялились то на Аболешева, то на очнувшегося трактирного слугу. Половой, пошатываясь и дико озираясь, поднялся на ноги. Свисавший над перилами толстобрюхий Акиншин еще не находил подходящих слов, чтобы как следует отругать своих нерадивых молодцев, упустивших бунтовщика Капитония, а Йоханс только-только успел передать Аболешеву по лонео короткое сожаление, — все это молчаливое непонимание и смутное потрясение продолжалось не дольше минуты — как над крыльцом трактира вновь разнеслось хрипловатое, но почему-то зазвучавшее необыкновенно громко завывание божьего человека. Все немедленно вспомнили о нем и снова всецело обратились в слух.

— Говорю вам: расступятся облаце, и выйдет из тьмы над ними дух темен, и воззрите на своего истинного князя. — Сказав это, Лука как-то необыкновенно вытянулся всем телом. По его отекшему бескровному лицу словно бы прошла судорога, и его страшные пустые бельма устремились с непонятной необъяснимой и завораживающей исступленностью прямо на Аболешева, на его застывшее и почти такое же бескровное лицо. Под взглядом этих пустых, но будто бы видящих глаз, Йоханс невольно съежился, правая рука снова легла на контактный пульт, и он незамедлительно, что называется, на всякий случай, просканировал мозг слепца.

Никакой симуляции не было и в помине. Зрительные нервы атрофированы непоправимо, слепец был слеп по-настоящему. «Как же так, ничего не понимаю», — с досадой подумал Йоханс. Но времени на подробный анализ уже не было.

— Князя, — истово завопил Лука и так и затрясся на месте, вытянув перед собой руку с оттопыренным указательным пальцем, нацеленным с необъяснимой точностью прямиком в голову Аболешева. Аболешев стоял неподвижно, зная что сейчас он не должен ничего предпринимать. Его спокойствие никогда не было показным, но сейчас производило впечатление хорошо управляемого натиска. — Вашего князя, — кричал Лука, больно вдавливая руку в плечо маленького поводыря, — узрите его и покайтесь. Князь явился вам.

По толпе пробежало волнение. Все глаза: испуганные, напряженные, еще полные смутного недоверия и уже совершенно завороженные, загипнотизированные, отрешенные и восторженные, не отрываясь, смотрели в одну, четко обозначенную точку — на тонкую, оперевшуюся о трость, фигуру одинокого человека с непроницаемым бледным лицом.

— Ваш Князь, вот он, зрите его… — неистовствовал Лука, и вдруг как-то внезапно умолк, откинул назад тяжелую трясущуюся голову, и промычал, со стоном опускаясь на колени. Его руки, вжимаясь в худенькие плечи мальчика, вынудили и того присесть на ступеньке крыльца.

— Покайтеся перед ним, люди, — уже без крика, словно упрашивая, произнес слепец. — И он покается с вами, наш князенька, наш заступник.

Йоханс не верил своим глазам. Лука вместе с мальчиком стояли на коленях. Мужики, один за другим начали стаскивать шапки и тут же опускаться в утоптанную пыль, на примятую жесткую траву. Бабы и малые ребятишки, тоже валились на землю, приподымаясь, крестились. Акиншин, и тот, будто нехотя, кряхтя и крестясь одновременно, опустил себя на жесткий дощатый пол. И все как один, не сводили завороженных глаз с Аболешева.

«Что это?» — спрашивал себя Йоханс и, поймав несколько обескураженных взглядов, скользнувших по нему снизу вверх, догадался, что на всей маленькой площади перед трактиром он один, не считая Аболешева, остался стоять. Ощущение было пугающее. «Опять отклонение, опять отказ условной нормы повиноваться, опять сбой в строгой схеме прогнозирования». Он пытался перебрать в уме все возможные способы определения реальности, застигшей его врасплох, и не мог сосредоточиться на чем-то единственно верном. «Милорд, вам нужно немедленно уйти с этой площадки», — передал он по лонео сразу же, как только первичный механизм его сознания зароботал. — «Немедленно, иначе я не…». «Хорошо», — с вежливой неопределенностью прервал Аболешев.