Горицвет (СИ)

От реки веяло холодом, а воздух, пропитанный свежестью, казался по-прежнему теплым и нежным, как будто вслед за сентябрем внезапно наступил сочно-зеленый июнь. На западе ночная тьма разлилась кругом, объединив в непроницаемое марево небо, речной простор и далекую кромку берега. На востоке, и выше, в разверзнутой бездне севера словно бы проступали неясные световые блики — предвестники грядущего утра. Все кругом по-прежнему было словно опутано легчайшей полупрозрачной пеленой не то тумана, поднимающегося от земли, не то сизой мглы, льющейся с неба. Тусклые всполохи звезд не проникали сквозь этот легкий покров. Луна, едва народившись, оставалась невидимой. И если бы не многочисленные огни веселых заведений, разбросанных по всей Вилке, темнота этой ночи казалась бы беспредельной.

Прежний маслянистый свет из окон трактира плескался в черной воде. Одинокий фонарь, подвешенный на высокой мачте, выхватывал почерневшие растрескавшиеся доски моста, брошенные на них окурки, раздавленную спичечную коробку, полукруг слегка покосившихся деревянных перил. Длинные гулкие промежутки тишины лишь изредка прерывались тихими всплесками волн, короткими взрывами смеха или звуками протяжной мелодии, долетающими из смутного далека.

Гиббон с облегчением вдохнул в себя теплый осенний воздух. Ему страшно хотелось курить, но он боялся просить разрешения у Охотника, настолько тот был угрюм после того, как они вышли из трактира и остановились на том же самом мосту, где встретились накануне.

— Осталось двенадцать дней, — словно через силу проговорил Охотник.

— Вы уезжаете? — так же с трудом поинтересовался Гиббон.

— Меня вызвали в Петербург. Но не волнуйтесь, я вернусь к назначенному сроку. Если же нет, то можете смело заказывать по мне отходную. — Он помедлил, точно раздумывая, следует ли сказать еще что-то, но, видимо, не решился и лишь удостоверился на всякий случай:

— Вы помните, что должны делать?

Соломон Иваныч безмолвно кивнул. Он прекрасно понял, что угодил в капкан, из которого у него был только один выход — полная безропотная покорность воле Охотника. Поэтому все последние четверть часа он только поддакивал, кивал и со всем соглашался. «Зачем мы все еще стоим здесь?» — недоумевал он про себя. — «Ведь все и так ясно. Скорей бы уж…»

— А вам не хочется спросить меня, — вдруг резко обернувшись к Гиббону и уставившись ему прямо в глаза, спросил Охотник — почему я его преследую?

— Что же тут удивительного, — пожал плечами Соломон Иваныч, — вы власть, а тут такое творится. Кому же, как не вам?

— Да, да, конечно, — усмехнулся Охотник. — Но тут несколько иное. Вам не кажется?

Гиббон посмотрел в черные щели его лисьих глаз, бросающих на него злобные искры, и подумал, что его высокоблагородию не терпится что-то сказать, что-то этакое, чего и нет никакой нужды говорить, а вот приспичило. И его равнодушная покорность вдруг дала небольшую брешь. Сквозь нее прихлынула томительная волна любопытства и новой смутной надежды.

— Сдается мне, что пребывание чего-то такого, — сказал он с видом полнейшей убежденности, — чего-то, противного порядку вещей, да еще без ведома начальства, должно было вас беспокоить. Хотя бы от лица службы, так сказать. Сами же вы изволили выразиться, что, грешно и подумать, законы империи не действуют. Получается, пахнет государственным преступлением, не хухры-мухры. Ведь так? А потом, я думаю, и одного самолюбия для вас было бы довольно, чтоб все вверх дном перевернуть, лишь бы найти его. — В этом месте речь Соломона Иваныча приобрела довольно игривое направление, но он почему-то не только не повернул ее в прежнее русло, но наоборот, самоуверенно продолжил: — Подумать только, какое-то мохнатое четвероногое, с хвостом, прости господи, осмеливается возомнить себя врагом престола и отечества. Такой бунтовщик, я думаю, похуже идейного бомбиста.

— Если это насмешка, — хрипло отозвался Охотник, — то весьма примитивная. Ее извиняет, пожалуй… как бы это сказать, ограниченность ваших представлений. И, тем не менее, должен предупредить — вы скверно кончите, если будете шутить в таком роде.

Соломон Иваныч затрепетал, носом почуяв угрозу.

— Я вовсе не думал, да у меня и в мыслях не было… — скороговоркой проговорил он, проклиная себя за опрометчивость.

— И полно вам, — сказал Охотник, — вы разумный человек, Гиббон. Не будемте хитрить друг с другом. Я сделал вам предупреждение, желая добра, поскольку знаю, как на деле работает сыскное отделение. Из-за пары неосторожных слов вы можете моментально из своего человека превратиться в неблагонадежного, разжалованного шпика. И никто тогда за вашу жизнь не даст и полушки. Уголовные, в отличие от нашего брата, узнав провокатора, церемониться не станут.

— Да я же не хотел, не хотел, — в отчаянии закричал Гиббон. — Я же верой и правдой, столько лет… Помилуйте, я же уже согласился, мы же с вами договорились.