Горицвет (СИ)

Когда же лето заканчивалось, и нужно было переезжать в Нижеславль, к Жекки возвращалось позабытое было чувство зыбкости, неверности, призрачности окружающего. Память о безысходном крутящемся лабиринте всплывала на поверхность сознания, и вместе с ней приходил страх повторения чего-то ужасного. Она знала, что черная бездна рядом, что она стережет ее где-то у самой кромки души, готовая в любую минуту завладеть ей. И тьма пробуждалась еще не однажды, превращая веселую пылкую, немного взбалмошную Жекки в жалкий, корчащийся от боли кусок безвольной плоти. Правда, новые приступы были очень редки и не так мучительны, как те, что изводили ее в первое время после спасения, и все же они не давали ей ничего забыть, не давали избыть тягучую душевную пытку, ей, столь радостно когда-то мечтавшей о счастье.

И все же счастье пришло как-то вдруг, ненароком. Но было ли оно собственно тем самым, предвкушаемым, предназначенным ей или каким-то другим, Жекки точно не знала. Она знала только, что, едва закончив гимназию, и повстречав на первом же, по-настоящему взрослом своем балу, некоего приезжего, отставного чиновника, влюбилась в него сразу, без памяти. Это был Аболешев.

В Нижеславле, как выяснилось, он оказался по пути из Петербурга и сразу, без приглашения, заявился на губернаторский пышный прием, благо его превосходительство, приходился ему какой-то не слишком дальней родней. Подчеркнутая сдержанность, немногословность, нездешность Аболешева поразили Жекки в самое сердце. Он мгновенно приковывал к себе взгляды. Его чужеродность окружающему была безотчетна и вместе разительна. Незаурядная наружность: стройный брюнет, чуть выше среднего роста с гордой осанкой и непринужденно-мягкими манерами, изобличавшими отменную джентльменскую выучку — и особенно, тонкого бледного лица, лишь изредка оживлявшегося прохладным блеском неподвижно-глубоких глаз, имела в себе нечто болезненное, недосказанное. Словно какая-то безотчетная горечь, тяжелой тенью проступая из-под безупречной маски, затмевала в его облике нечто существенное, не видимое, и вместе с тем, непроизвольно изобличала его.

Жекки хватило беглого взгляда, чтобы по достоинству оценить столь редкое своеобразие и незамедлительно принять в себя, как великолепную, не с чем не сравнимую данность. А вот нижеславское общество, особенно дамы, далеко не сразу пришли в восторг от заезжего гордеца. Аболешев избегал знакомств, держался спокойно и вызывающе. А когда пелена спала, было уже поздно: он танцевал два раза подряд с Жекки, после чего тотчас уехал. В зале шептались и переглядывались. Через неделю всем стало известно, что «господин Аболешев сделал мадмуазель Ельчаниновой предложение руки и сердца».

Отец Жекки, человек старомодный, был доволен выбором дочери хотя бы потому, что фамилия предполагаемого зятя значилась в шестой части гербовника дворянских родов губернии и была столь почтенной и древней, что могла этими качествами компенсировать сразу два существенных изъяна — зыбкую тень от мезальянса старшей дочери и полнейшую материальную несостоятельность жениха. Жекки, разумеется, была далека от таких умонастроений. Павел Всеволодович занял ее сердце полнее, чем кто-либо до сих пор. Его склонность проявила себя, как и положено, прежде ее собственного признания. И все это, само собой, к всеобщему удовольствию, не могло иметь других последствий, кроме свадьбы. Они обвенчались, и после года совместных заграничных путешествий, вернулась в родной край, к своим заповедным местам.

Новая жизнь в милом ее сердцу Никольском, жизнь, наполненная бесконечными заботами и не совсем ровные отношения с красавцем-супругом, наконец, избавили Жекки от давней напасти. Старые кошмары перестали донимать ее. Она почувствовала себя вновь уверенной и здоровой, каковой, впрочем, в глубине души считала себя всегда, вопреки тяжелым проявлениям пережитого ею несчастья. Что же до новых тревог, вызванных переменой в ее семейном и общественном положении, то они касались той стороны жизни, в которой было, по ее мнению, все возможно и все поправимо, в отличие от многого такого, над чем человек совершенно не властен. Во всяком случае, до сих пор, за все годы замужества, сколь бы подчас тяжелы ей ни были почти постоянные недоразумения в отношениях с Павлом Всеволодовичем, Жекки жила с чувством обретения твердой почвы под ногами. Черное наваждение наконец-то само стало призраком.

— Ты не хочешь, — обратилась Жекки к Серому, задорно поглядывая в устремленные на нее, горящие странным светом, глаза. — Не хочешь уходить? Что ж, давай побудем здесь еще немного.

Пожалуй, Поликарп Матвеич извинит ее, если она немного задержится. Серый, как видно, сильно соскучился по ней, да и она соскучилась по нему разве чуточку меньше.