Горизонт событий

Куртка-аляска, внезапно сменившая старое двубортное пальто, в котором Владимира Максимовича привыкло видеть не одно поколение студентов, прочитывалась Надей однозначно как кучка мха, снабженная веточкой с заточенным концом, указывающая направление, где лежит добыча. Страница журнала, усеянная «отл.» за ее письменные задания, которые прежде оценивались весьма скупо, напоминала письмо зулусок, составленное в виде ожерелья из одних красных бусинок, обозначавших неудержимую тягу любви... Как-то у Нади закончилась паста в шариковой ручке, и Владимир Максимович одолжил ей свою, с золотым пером авторучку, а она вспомнила, что в «почте ароко» нигерийцев позолоченное перо символизирует жажду встречи. И даже знак ее отсутствия на лекциях, огромный, прихватывающий две соседние клетки в курсовом журнале, корявый и раздраженный, смахивал на корейский иероглиф тоски...

И она видела, как из этих азбучных знаков внимания к ней, на которые надо было как-то реагировать, постепенно складывается адстрат, в нем встретились языки двух ареалов, и непривычное восприятие новой знаковой системы, как будто она вдруг проснулась в чужой стране, контуры которой с каждым занятием все больше определялись и уточнялись, испугало ее... Интуиция подсказывала Наде, что общий язык связывает людей куда крепче, чем память о детстве, сильнее, чем страсть, задушевнее, чем родина, тем более язык-шифр, язык-код, рождающийся под небом, когда слова почти безмолвно обретаются в знаках заката, разноцветной толкучке зонтов, в тропинке под ногами, по которой они шли в тот вечер, и осенний туман, ссутулившись над деревьями, стоял рядом как свидетель.

Этот путь, устланный палой листвой, наверняка заключал в себе тонкую, благородную прелесть, особенно любимую Надей, но поле ее зрения оказалось выбранным до колоска присутствием неуклюжего спутника-ухажера, ступавшего за нею след в след. Ей казалось, что на самом деле он бежит впереди нее, как усердный царедворец, отдергивая по мере их приближения кулисы с изображением деревьев с лицевой стороны и их теней с изнанки, прозрачный занавес ветра в заплатках текучей листвы.

Книги Владимира Максимовича не вызывали в ней совершенно никакого любопытства. Ей хотелось проникнуть в эту пещеру лишь потому, что она считалась недоступной простому смертному. Туда не ступала нога человека, за исключением того, кто заложил это сокровище как динамит под текущую в стороне от него жизнь со своими мелкими интригами и паучьими интересами... Но Надя догадывалась, что напрасно она приняла его приглашение и пришла к нему в гости. Предприятия, в которые она ввязывалась не от чистого сердца, обычно обрушивались, как сны. Корысть вносила в Надино существование путаницу, как нарочно испорченная географическая карта. Она знала, что ей придется разрушить его надежду, которая — Надя это чувствовала — простиралась дальше мимолетного мужского желания... Кто она для него? Красивая девушка? Родственная душа? Хозяйка, скользящая с влажной тряпицей по поверхности книг, не заглядывающая в тайну?.. Владимир Максимович все не раскрывал карт, заманивая Надю в глубь своей копилки без дна и покрышки.

Поезд придет на конечную станцию. Там его слегка подновят чистым бельем и свежими занавесками, смахнут со столиков и полок пыль, выметут мусор и отправят обратно. С теми же грязными разводами на заоконном пейзаже, но с раскрученной в обратную сторону часовой пружиной расписания. С помощью нехитрых манипуляций пересыпается туда-сюда, как песок, само время, за которым на коротком поводке устремляется заоконное пространство с едва проработанной в тумане перспективой. Путешествие, накаляющее рельсы, раздирающее в клочья воздух... На самом деле — неподвижность, отсрочка, развоплощение пассажира — в конечном пункте тебе снова подадут твою собственную личность, как пальто в гардеробе, твои цели, фобии, и ты опять воссоединишься со своим прошлым, чувствуя его как твердую почву под ногами. Со всем, что упразднило путешествие, начинается немедленное сращение. Тело, ощущая некоторую незаконность времени, обручем стянувшего пространство, огромную книгу, которую перелистывает ветер, сбрасывает с себя часовые пояса с сахаром вприкуску, мосты, пихты, лица, полуутопленные во мраке полустанки — обретения, навязанные чужой волей локомотива, как во сне.