Горизонты

По залу пошел дружный смех. Аполлинария Иннокентьевна шипела из своей будки:

— Коллега, вы все перепутали… вслушивайтесь в текст.

Но коллега не слушал суфлера, а говорил свое и сбивал партнера.

Тут, чтобы навести порядок, поднялся сам председатель Жилин.

— Тихо-о, товарищи! Эта старушка есть настоящая старушка. Она сегодня была у меня за справкой.

И вроде теперь все поверили, стихли. Спектакль снова шел своим чередом. Только школьники, не унимаясь, шептали:

— Ручаюсь, наш учитель…

— Наш, наш, как же не наш…

— Тихо-о, мелюзга, — кто-то снова прикрикнул из зала.

После пьесы выступил хор под аккомпанемент Романа Федоровича. Потом декламировали стихи. Я читал свои. В конце вечера Аполлинария Иннокентьевна подсела ко мне и, взяв меня за руку, сказала:

— А вы, коллега, оказывается, и стихи сочиняете? Похвально… Анна Георгиевна, вы-то знали о нашем поэте? И вы не знали?.. Как же так? — и вновь ко мне: — Нехорошо прятать свой талант, коллега.

Я долго буду помнить этот вечер. Ведь в нем тоже остался кусочек моей жизни. Пусть в спектакле играли не настоящие артисты, но, я верю, они сумели донести до зала идею пьесы.

Последний день у меня прошел как-то комом. Первоклашки пронюхали о моем отъезде и принялись докучать мне, правда ли, мол. Я пообещал им рассказать все на последнем уроке.

Они молча выслушали меня и, оцепив учительский стол плотным живым кольцом, забросали вопросами: зачем уезжаю? куда? кто будет учить?

— Не уезжайте! Останьтесь у нас, — просили они и терли своими кулачками глаза.

Я не был еще воспитателем, я был просто рядовым студентом, малоопытным молодым человеком, собиравшимся со временем стать учителем. Да и когда я им стану, когда буду настоящим учителем, не знал. Я хотел им стать поскорее и уже старался казаться таковым. Только с годами я понял, что такое «учитель». Он должен не казаться, а быть им.

А дети всегда были и есть дети. Они быстро привыкают к нам, во всем доверяются и подобно губке, впитывающей воду, впитывают в себя наши слова, наши поступки. Каждый учитель, если только он учитель, воспитывая детей, как бы рождает себе подобных. Как иногда ученик похож на своего учителя!..

Я уезжал из Лодейки с грустными думами. Вспоминал своих учеников, которые все же выследили мой отъезд и проводили меня до реки. А потом долго махали своими варежками, пока моя повозка не скрылась за поворотом. Я сидел в просторных санях на мягком душистом сене. Ямщик торчал на облучке и никак не садился со мной рядом, чтобы «не теснить учителя». Под дугой весело звенел колокольчик. «Ни дать ни взять — Добряков да и только!» — подумал я, кутаясь в длинношерстный тулуп.

— Вы всех возите так? — поинтересовался я.

— Учителей — да! Ведь кто такой учитель? Учит наших детей. Нас учит… народ, одним словом, — поправляя заячью шапку на голове, сказал ямщик и, поторопив лошадь, многозначительно протянул: — А как же не учить?.. Надо учить, ребята, надо…

«Учить народ… Учитель народный», — и я опять вспомнил Добрякова, который вот так же с колокольцами под дугой ехал по нашим купавским холмам. «Народный доктор!» И Роман станет им. Он добьется своего. Руки у него настоящие, как у того хирурга… Был бы в Осинов-городке опытный врач, он спас бы Зину…

На рукав тулупа сыпались вечерние снежинки. Вечером они как-то по-особому блестят. И радостно видеть их, и немного грустно. Лодейка, Лодейка… Я увозил оттуда маленький кусочек жизни. И оттого, что этот кусочек меня тревожил и еще долго будет тревожить, я был счастлив.

Сыпались на белую пустошь снежинки, искрились. Зима только-только перевалила за половину.

9

Однокурсники ушли далеко. Хотя мне в Лодейке и дали хвалебную характеристику, в которой записали, что я будто бы и прекрасный учитель, и общественник, каких поискать, в активист в самодеятельности отменный, и многое другое, но меня это не радовало. Я такую характеристику не хотел сдавать Николаю Григорьевичу, но он пригрозил, что по педагогической практике мне поставит «неуд». И я отдал ее, но попросил держать подальше, чтоб не знали о ней сокурсники. Первый день на уроках я сидел как в тумане. Не брал карандаша в руки, не раскрывал тетради, рассеянно слушал учителей, а думал только одно: как же мне догнать класс? Я с тоской поглядывал на Деменьку Цингера, который старательно записывал что-то в тетрадь. Только Васька Дронов по-прежнему смотрел на него снисходительно и, казалось, всем своим видом успокаивал меня: «А ты не переживай, все образуется, как говорил один литературный герой». Дронов частенько к месту и не к месту употреблял эту фразу, вызывавшую у нас оживленные улыбки.

Но теперь мне было не до улыбок.