Горизонты свободы: Повесть о Симоне Боливаре

— Вы ничего не поняли в нем, в Освободителе, хотя и его учитель, — спокойно сказала Мануэлита, наливая вино и изящным еще движением придвигая кувшин с водой. — Восемнадцатое столетие! Разум! Природа! Ну да, и восемнадцатое, и природа, и разум. И вы — учитель. И этот Руссо. И все-таки вы ничего не поняли. Он жил в другое время, в другой стране, и он был — Боливар.

— Конечно, Мануэлита, — кивал, исподлобья глядя, старик. — Если бы, как Устарис…

— Устарис! Устарис ваш умер, не выходя из своего дома. Герой! Вот это — ваше столетие, ваше Просвещение. Боливар же был другой. И, если хотите, его величие было — в его конце. Во всем, что было в конце. Но вам это не понять, я вижу. Я и сама — глупа, но я ведь знаю его и чувствую. Он живет для меня, как жил, я узнаю его все сильнее, все лучше.

Глаза ее и тепло, и надрывно глядели куда-то мимо окна.

Старик неожиданно посерьезнел, заважничал и облокотился на стол, подпирая седую голову.

— Вся его жизнь, все это, и этот конец, и жизнь… ты это хочешь сказать? — спросил он, глядя тяжелым и проницательным взором.

— Да, это, — ответила пожилая женщина, хотя, казалось, сам дьявол не понял бы, что там пробормотал суровый старик.

— Он ничего для себя не делал, — сказал Родригес.

— Да. Он ничего для себя не делал… не сделал, — глухо, как эхо, сказала Мануэлита.

И старый вольтерьянец угрюмо и тяжело задумался.

Оба смотрели в прошлое, видели между собой, за столом, знакомого человека — каждый по-своему.

И ничего не хотели сказать.