Горизонты внутри нас

Омово уже поравнялся со своей верандой, когда из комнаты Туво вышел ее муж, Такпо. Это был низкорослый, грозного вида человек, с необычайно черной кожей, бегающими злыми глазами и огромным, широко растягивающимся ртом. Теперь Омово обуяли другие чувства — неведомые прежде муки одиночества, ужас перед физическим насилием, неуверенность в собственных силах.

Такпо бросил на него свирепый взгляд, чуть замедлил шаг, улыбнулся и потом громко выпалил:

— А, рисовальщик, ну, как поживаешь?

Омово утратил дар речи, его охватил страх. У него было такое чувство, словно он раздет донага, словно его сокровенные желания написаны у него на лбу.

— Послушай-ка, рисовальщик, почему ты обрил голову, а? Раньше ты был симпатичный. А теперь похож на…

За спиной Омово послышался громкий смех, кто-то наблюдал за ними из своей квартиры. И еще кто-то крикнул:

— Ну и страшилище!

Омово поднялся на веранду. Смех стал тише и вскоре умолк. В душе у него зародилось смутное чувство неизбежной утраты. «Я не должен робеть перед ними, — решил он. — Я должен уметь постоять за себя».

Муж Ифейинвы, Такпо, ушел. Мальчуган, с которым только что шепталась Ифейинва, приблизился к Омово и, не говоря ни слова, направился в дом. Омово последовал за ним. Мальчуган прятался за дверью.

— Она велела передать тебе, — и вручил ему записку.

Омово погладил мальчугана по голове, нашарил в кармане серебряную монету и положил ее в маленькую грязную ладошку.

— Ну, спасибо тебе.

Мальчуган кивнул и, выбежав на улицу, как ни в чем не бывало помчался по компаунду.

Записка была от Ифейинвы. В ней говорилось следующее:

«Я соскучилась по тебе, любимый. Мы не виделись целую неделю. Как у тебя идут дела? Надеюсь, все в порядке? Я видела рисунок, над которым ты работал. Знаешь, он напоминает мне мою собственную жизнь. Ты закончил его? Омово, можем мы встретиться завтра, в воскресенье, на Бадагри-роуд, где мы встретились с тобой когда-то давно? Пожалуйста, Омово, я очень хочу тебя видеть. Завтра, примерно в это время или чуть раньше. Я буду ждать.

Люблю, Ифи».

Омово не стал перечитывать записку, он машинально скомкал ее и сжег у себя в комнате, зачарованно следя, как бумага корчится, словно от нестерпимой боли, и, поглощенная пламенем, обращается в пепел. Он испытывал радостное беспокойство. Комната казалась ему слишком тесной, а находившиеся в ней предметы обрели расплывчатые очертания и отодвинулись вдаль. Он не хотел, чтобы тлеющее пламя ассоциировалось с грустными воспоминаниями. Он поспешил вон из комнаты, миновал ненавистную ему гостиную и вышел на веранду. В компаунде бурлила жизнь: сновали люди, воздух полнился многообразием звуков и запахов.

В висках непривычно стучало. Было уже темно, и на столбах по обе стороны улицы зловеще раскачивались тусклые лампочки. Омово облепили москиты, нарушив его относительный покой.

У него за спиной, в гостиной, слышались голоса. Смех. Затем снова взрыв женского смеха. Потом отодвинулась штора, и на пороге появились отец с Блэки. На Омово пахнуло ароматом дорогих духов, и он сразу же ощутил присутствие в воздухе чего-то изысканного, иллюзорного и фальшивого. Отец предстал во всем своем великолепии. На нем была чистейшая белая рубашка навыпуск и иро[6] из дорогой ткани. На голове — модная шляпа, которой Омово никогда прежде не видел. Шляпа была отделана серой лентой и ярким перышком. В правой руке он держал традиционный веер из павлиньих перьев. Отец шествовал величественной походкой, высокий, гордый, важный.

Блэки была одета ему под стать. На ней было такое же, как у мужа, иро, белая блузка, а на голове — огромный цветастый шарф, броские серьги, позолоченные браслеты и ожерелья. Отец с Блэки являли собой импозантную пару.

Омово зажался в угол. Но в этом не было необходимости. Добродушно улыбаясь, отец пританцовывал на ходу и, поглощенный нахлынувшим на него вдохновением, попросту не заметил Омово.